А. М. Мартынов

Сумбурные заметки о земле-кормилице Кобринщины 

Отнюдь не случайно, когда полтораста лет назад утверждались новые гербы уездных городов Гродненской губернии, символом Кобрина оказалась разлапистая деревянная соха па зелёном поле. Ведь с деда-прадеда основным занятием коренного населения Кобринщины неизменно служило земледелие.

Употреблённое мною в заголовке слово «Кобринщина» с первого взгляда предельно понятно всем и каждому, во всяком случае не допускает кривотолков. Однако это далеко не так, в чём легко убедиться при самом беглом обзоре основных вех нашего отнюдь не прямолинейного прошлого. Ведь в разные периоды своей многовековой истории территория Кобринщины подвергалась существенным изменениям. То вспучивалась в разных направлениях, то, наоборот, существенно сжималась. При этом неизменным центром оставался лишь сам город Кобрин с непосредственно примыкающими к нему землями в радиусе нескольких десятков вёрст.

Если в поисках начала начал взглянуть на наши земли в глубь веков, то по замшелому преданию, издавна бытовавшему в памяти народной, о возникновении нашего города известно, что его колыбелью было рыбачье поселение, с незапамятных времён существовавшее на небольшом островке в дельте речки Кобринки при её впадении в Мухавец. Один из потомков киевского князя Изяслава, охотясь в здешней лесисто-болотистой глухомани, набрёл на это безвестное дотоле поселение и задержался на отдых. По достоинству оценив выигрышное в оборонном отношении расположение острова, он решил заложить на нём укрепление, послужившее началом города. Дело в том, что здешнее порубежье Древне-русского государства издавна подвергалось бесконечным набегам соседнего воинственного ятвяжского племени. А посему для своевременного должного отпора требовался постоянный бдительный надзор. Произошло это задолго до официальной даты основания Кобрина, поводом для которой послужило случайно дошедшее до потомства письменное упоминание «город Кобрин» в записи 1287 г. в Ипатьевской летописи. В процессе затянувшегося дробления великокняжеских владений Кобринщина вошла в состав Владимир-Волынского княжества. Именно к этому периоду относится ставшее крылатым выражение «Кобрин основан». Затем, в результате очередных разделов, Кобринщина оказалась в границах недавно возникшего удельного Ратненского княжества. И наконец, после затянувшегося пребывания на второстепенных ролях северо-западной окраины, впервые в своей истории Кобринщина обрела некую государственную самостоятельность, став Кобринским княжеством. Произошло это в 1387 году (по иным данным в 1404 г.). Основателем новой княжеской династии стал сын Владимира Ольгердовича Роман.

В ту пору новое княжество протянулось в северном направлении, включив в свои пределы города Добучин (Пружану) и Блудень (Берёзу). Когда же в начале 16 столетия род кобринских князей угас, не оставив потомства, земли Кобринщины перешли в состав великокняжеских столовых поместий Великого княжества Литовского. В этот период они стали объектом дарения, попеременно переходя из рук в руки польских королев: Боны, Анны Ягеллонки, Констанции Австриячки. Официальный язык средневековья определял такого рода пожизненные владения термином «для кормления». Причём незыблемость границ отставного княжества, именуемого в дальнейшем то «поветом», то «экономией», в течение длительного времени не нарушалась.

Очередная крутая ломка постигла Кобринщину в 1795 г. в результате третьего раздела Польши. Тогда возник Кобринекий уезд, вошедший сперва в Слонимское наместничество, затем в Литовскую губернию, наконец с 1801 г. в новосозданную Гродненскую губернию. На этот раз пределы Кобринщины весьма существенно раздвинулись в южном направлении, оказавшись в двух десятках вёрст от Пинска. По занимаемой площади, 4645 кв. вёрст, уезд стал вторым среди уездов Гродненщины.

Новый зигзаг исторических судеб с 1921 г. превратил Кобринщину в повет польского Полесского воеводства, с территорией в 3691 кв. км. Однако и на этом круговерть не угомонилась. По административному делению 1940 г. от Кобринского ствола отпочковались пять новообразованных районов: Жабинковский, Антопольский, Дрогичинский, Ивановский, Дивинский. В результате очередной перестройки в Кобринском районе осталось всего 1000 с небольшим кв. км. Когда же в послевоенные годы ряд «неперспективных» районов был ликвидирован, в их числе окзался Дивинский, владения которого вновь перешли к Кобринскому, расширив его пределы до 2000 кв. км.

Теперь перейдём к рассмотрению вопроса о землепользовании на Кобринщине в отдалённом прошлом несколько подробнее. Тем более, что для этого может быть использован авторитетный источник в виде солидного тома «Ревизии Кобринской экономии», изданного в 1876 г. Подлинник этого ценнейшего для нас документа, датированного 1563 годом, хранится в Вильнюсском госархиве Литвы. Правда, оригинал основательно надгрызен «зубом времени»: в нём полностью отсутствует описание центральной части Кобрина, помимо того, утеряно немало отдельных листов. Происхождение этой «писцовой книги», по русской терминологии, таково: в середине XVI столетия в Великом княжестве Литовском проводилась обстоятельная инвентаризация сперва всех великокняжеских, а затем и шляхетских землевладений, названная «Волочной померой». Это значительное мероприятие ставило своей целью тщательный учёт всех земельных угодий (с определением каждого по таким категориям: земля добрая, средняя, подлая и преподлая) для упорядочения налогообложения, а попутно - дальнейшего ещё более всестороннего закрепощения крестьян. Основными мерилами крупных земельных участков стала волока (21- 25 га) и морг (1/30 волоки). Более мелкие единицы измерения назывались прутами (около 25 кв. м) и прутиками. Последние применялись для измерения «селитебных участков» и непосредственно примыкающих к ним огородов. Кроме того, по обочинам основных земельных массивов были разбросаны мелкие «огрызки», называемые наддатками, застенками, нивками и нивочками. Как ни подивиться народной памяти, когда спустя много столетий, а точнее - вплоть до сороковых годов двадцатого века, в повседневном лексиконе наших мещан-земледельцев непринуждённо порхали эти архаические словечки, за которыми скрывались только им одним известные вполне определённые земельные участки, в изобилии разбросанные за пределами городской застройки.

На страницах Ревизии запечатлены имена городских и сельских землевладельцев с указанием размеров закреплённых за каждым селитебных участков и прилегающих к ним огородов. Заслуживает внимания, что, с современной точки зрения, участки под застройку были чрезвычайно скромные по размерам и в среднем колебались от трёх до пяти прутов. Примечательно и то, что с каждой стороны улицы в отношении площади застройки соблюдалось трогательное равенство: если с одной стороны это было пять прутов, то с противоположной - всего три прута. В виде исключения под застройку «плебанеи Кобринской и игуменеи», которые были вообще освобождены от уплаты налогов, отводилось десять прутов. Необъяснимая причина, по которой все селитебные пруты располагались в отношении улицы наискосок, тоесть «ёлочкой». Впрочем, ещё относительно недавно отдельные образцы подобной застройки можно было встретить на некоторых «мещанских улицах».

Площади огородов несравненно более разнообразились по размерам, колеблясь от двух до двадцати прутов. Непосредственно за мещанскими огородами тянулись морги пахоти, а уж за ними располагались основные земельные массивы-уволоки. Поскольку обработать и оплатить достаточно увесистые налоги за волоку, т. е. свыше двух десятков га, было далеко не по силам одной семье, то Ревизия пестрит указаниями о закреплении волоки за двумя-тремя хозяевами. Следует отметить, что уже в ту пору широко применялось трёхпольное земледелие.

Что касается непосредственно Кобрина, то в нём имелось 337 застроенных плацов, общая площадь с огородами составляла 240 десятин. Пахотной земли у горожан числилось 130 уволок, т.е. около 3000 десятин. Из них десять уволок принадлежали четырём городским церквам: Спасской, Рождественской, Никольской и Петровской. Занимались земледелием также весьма немногочисленные еврейские семьи, в пользовании которых числились восемь уволок.

На этом пора распрощаться с нашим средневековьем и перекочевать в более близкие времена. Впрочем, не лишена интереса горсть любопытных данных о Кобрине, относящихся к перелому 18-19 столетий. В то время население города составляло свыше двух тысяч, из них половина евреев. Мещанских семейств было 246. В имущественном отношении они распределялись таким образом: богатых - 11, состоятельных -16, середняков - 59, тогда как подавляющее большинство - 160 семейств - составляла беднота. Согласно тем же данным, тягловой силой у мещан-земледельцев были волы - 116 голов, тогда как лошадок имелось всего 33.

Однако, как не вспомнить, что именно за опущенный период истории долгий ряд мужицких поколений особенно остро испытал горькую долю бесправных «крепаков», выставляемых владельцами на продажу наравне с охотничьими псами и домашним скотом.

Тем временем над Кобринщиной бесстрастно проползали столетия, на их фоне суматошно менялись человеческие поколения. В сознании же потомственного пахаря земля продолжала нерушимо оставаться величайшей ценностью. Приумножение либо утрата клочка её отзывались в душе истового хлебороба с равной остротой радости или горя. Как знать, возможно, где-то в его глубинных генах застряли следы отдалённых воспоминаний о том сверхчеловеческом изнуряющем труде, который был затрачен пращурами на корчевание вековых лесных массивов для того, чтобы их сменили пригодные для земледелия необъятные нынешние просторы земли-кормилицы.

Ровно столетие назад, в 1897 г. в России произошло знаменательное событие: состоялась первая всеобъемлющая перепись населения, попутно обогатившая статистику рядом иных ценных данных. При рассмотрении земельных вопросов для нас представляют особенный интерес некоторые показатели, непосредственно относящиеся к Кобринщине. «Кобринский уезд Гродненской губернии, площадь 4620 кв. вёрст. Поверхность ровная, местоположение низменное, значительное болотистое пространство. Почва малоплодородная, суглинистая, подзолистая, торфянистая и болотистая. Орошают реки Пина, Мухавец, Яцолда. Земли крестьянской надельной 185612 дес., частнособственнической 248318 дес. В том числе дворянской 92%, т. е. 215000 дес., казённой 2669, церковной 5655, монастырской 223, городской 140 дес. Из них пахотной 146623, сенокосов и пастбищ 135588, лесов 81838, неудобной 89338 дес.»

При мало-мальски пристальном анализе этой вереницы сухих цифр поражает сопоставление помещичьего землепользования с крестьянским. Тогда как в руках 919 помещиков находилось 215 тыс. десятин, на долю 170 тысяч крестьян досталось всего 185 тыс. десятин. И это ещё не всё. После пресловутого «освобождения крестьян от крепостной зависимости» минуло уже 35 лет, но лишь 113663 из них в уезде обладали земельными наделами на праве подлинных собственников. Тогда как остальные 57 тысяч всё ещё официально именовались «государственными крестьянами», поскольку они не полностью рассчитались с «выкупными платежами». Мало того: в уезде насчитывалось 4523 полностью безземельных потомственных батраков-горемык, накрепко прикреплённых судьбой-злодейкой к помещичьим владениям.

Поэтому вряд ли следует удивляться, если при столь вопиющем неравенстве обездоленная мужицкая масса, в памяти которой ещё свежи были воспоминания о вековом панском гнёте, испытывала устойчивую неприязнь к соседям-помещикам, от благорасположения которых весьма многие материально полностью зависели. Тем более, что так уж сложилось, что подавляющее большинство «панов» состояло из поляков, чуждых по языку и вероисповеданию местному населению. Этим и объясняется то, что в годы первой русской революции Кобринщина устойчиво занимала в губернии ведущее место по числу поджогов панских имений. Лишь в одном 1906 году произошло свыше тридцати. Для борьбы с массовыми «аграрными волнениями», выражаясь официальным языком, в течение ряда лет уезд состоял на положении «усиленной охраны» - несколько смягчённом военном положении, когда для охраны имений привлекались войска.

В самом начале нынешнего столетия всё растущее малоземелье и полное безземелье заставляли обездоленные крестьянские семьи бросать насиженные места и переселяться на девственные просторы Сибири, особенно Дальнего Востока, что всемерно поощрялось правительством. Достаточно красноречивы цифры ежегодной эмиграции в поисках лучшей доли. Если из девяти уездов Гродненщины в 1906 году выехало 4500 человек, то на долю одной Кобринщины пришлось свыше одной трети...

Когда в середине XIV столетия государственные границы Великого княжества Литовского стали особенно интенсивно расширяться за счёт поглощения западнорусских удельных княжеств, для встревоженных аборигенов был придуман успокаивающий лозунг: «Мы старины не трогаем, а новины не вводим». Сие восхитительное правило за века до того впилось в сознание кобринского мещанства, что мало-мальское нарушение вековечных устоев в быту воспринималось заскорузлым общественным мнением как недопустимая ересь, равнозначная преступлению и заслуживающая всеобщего порицания. Следуя этому правилу, жизнь коренных кобринцев протекала размеренно, чинно, руководствуясь издревле установленными канонами. Незыблемыми вехами служили неукоснительно соблюдаемые православные «свята и присвята». Так, следуя этому своеобразному календарю, срок выпаса скота устанавливался «от весеннего Юрия до осеннего Миколы». Начало посевной или жатвы сопровождалось определённым ритуалом. Даже пища в определённые праздничные дни приготовлялась по вековым стандартам, не допускавшим своевольных новшеств.

Не отличающиеся большим архитектурным разнообразием мещанские деревянные дома под извечной соломенной стрехой нередко ещё располагались в освящённую временем «ёлочку» и уж во всяком случае торцом к улице. Непосредственным продолжением жилья служили примыкавшие к нему свирни и коморы, равно как иные вспомогательные строения разного назначения. Далее в незыблемом порядке следовали: конюшня, коровник, свинарник. На значительном отшибе от этого набора построек, во избежание пожара, в гордом одиночестве высилась клуня, предназначенная для хранения и молотьбы зерновых. Попутно не мешает отметить, что немалый процент их составлял овёс, выращиваемый на корм лошадям.

Молотьба велась вручную, деревянными цепями на глиняном току, по бокам которого в «засторонках» под самую стреху высились аккуратные укладки снопов разных видов зерновых. Ещё напрашивается один, казалось бы, мелкий, но многоговорящий бытовой штришок. Несмотря на краткосрочное пребывание зерновых в засторонках, истовые господари ревностно старались сделать укладку как можно ровнее, приятнее для глаза. Если же это сразу не удавалось, то надлежащая «эстетика» достигалась пробриванием соломенной стенки косой. Обязательной принадлежностью клуни служила иконка Николая-угодника.

Начало и конец уборочной страды положено было отмечать зажинками и дожинками, в отношении же картофеля – докопинами. Особенная роль при этом отводилась первому и последнему снопу, увозимому со стерни. А теперь небольшое ностальгическое отступление в нашем повествовании. Думается, будет далеко не лишним вкратце припомнить в конец избалованным механизацией современникам о разных этапах жатвы вручную. Срезанные серпом низко над землёю стебли ржи жнея собирала в жменю (горсть), а затем последовательно укладывала на распростёртое по стерне перевясло. Оно состояло из двух пучков соломы, связанных у колосков. После накопления определенного объема получался сноп, который туго связывался у комля перевяслом. Делалось это при помощи заострённой деревяшки – кнебля, который находился у жнеи за поясом.

Если некий дошлый пахарь удосужился подсчитать, что при вспашке одной десятины земли ему довелось прошагать за плугом около пятидесяти вёрст, то можно себе представить, какое множество земных поклонов отвешивалось жнеёй за длиннющий летний день. Казалось бы, столь изматывающий труд доводил «женчиху» к вечеру до полного изнеможения. Ан нет. Возвращаясь дружной гурьбой домой, женщины заливистым хором распевали протяжные песни соответствующего содержания.

В зависимости от погодных условий снопы для предварительной просушки на поле устанавливались в некое подобие шалашика колосьями вверх. Они в свою очередь прикрывались растопыренным снопом в виде зонта. Такое сооружение на местном наречии именовалось ляшком, реже бабкой или десяткой.

Особенной сноровки требовала умелая укладка снопов на высоченную фуру. Чтобы в пути снопы не расползались, их сверху накрепко прижимали длинным брёвнышком, называемым «рублём», который с обеих сторон надёжно затягивался верёвкой. Ею же дополнительно фура тщательно опоясывалась «по талии». И до чего же высокомерно взирал на низкорослые мещанские домишки возница, восседавший на трёх-четырёхметровом возу сена или зерновых!

В течение минувших столетий неисчислимые военные лихолетья беспощадно обрушивались на долготерпеливую Кобринщину. Обычно во время вражеских набегов население спасалось бегством в лесных чащобах либо в непроходимых трясинах необозримых здешних болот. Однако без преувеличения можно утверждать, что вряд ли прошлые кровавые испытания по своей масштабности и последствиям могли сравниться с тем, которое довелось испытать земледельцам Кобринщины в начале нынешнего столетия. Причём невероятно, но факт - виновником всенародного горя на сей раз лишь косвенно оказалась «вражья сила». Дело в том, что согласно популярной некогда военной доктрине «выжженной земли», которая оставлялась неприятелю при вынужденном отступлении, эту вконец обветшавшую теорию пришлось испытать на себе сотням тысяч обитателей Гродненской губернии, в том числе Кобринщины.

Неистовым шквалом первой мировой войны кобринцы, завзятые домоседы, были с корнем вырваны с обжитых поколениями родных мест. В знойные августовские дни 1915 г. они «под примусом» массово оказались на колёсах. Большинство - на собственных подводах, впопыхах нагруженных случайным имуществом, меньшинство - на нарах военных теплушек, увозивших потерявших голову людей в неведомую даль. Трагедия усугублялась тем, что многие из них оказались свидетелями того, как беспощадно сжигались оставляемые селения. Столь крутая ломка воспринималась тем болезненнее, что даже отхожие промыслы, популярные в иных местах, были у нас неведомы. Побывать же на чужбине далёкой доводилось только молодым рекрутам, забираемым «в москали», т. е. в солдаты, как здесь выражались во время оно.

Лишь немногим счастливчикам удалось вернуться уже вскоре после заключения Брестского мирного договора в 1918 г. Для основной же массы беженская страда затянулась до самого конца 1923 г. И если длиннющие обозы полешуков были вынуждены ринуться в бегство доподлинно всем миром, что являлось немаловажной моральной поддержкой, то для успешного преодоления обратного пути зачастую следовало проявить недюжинную собственную инициативу, судорожно разузнавая, где и когда формируются ж. д. эшелоны, а нередко и отдельные вагоны, для «репатриантов» (стало популярным и такое словечко). Не лишне вспомнить: в России продолжал бурлить революционный хаос, так кому же было дело до судеб отдельных бедолаг-беженцев.

Уже в Барановичах встреча с новым обликом родины оказалась далеко не радужной. Там, на городской окраине, располагался центральный карантин в бывших бараках для военнопленных. На его нарах в течение двух недель полагалось возвращенцам вволю побездельничать. Карантин изначально служил для предотвращения возможных эпидемических заболеваний. Одновременно сотрудники польской дефензивы с пристрастием просеивали подозрительных, в результате чего потенциальные большевистские агенты, «вывротовцы», немедленно выдворялись обратно.

Вконец растерявшихся от обилия нахлынувшей новизны иммигрантов в карантине на каждом шагу ошарашивал назидательный окрик полицейских: «пся крэв, тутай вам не большевия, а паньство польске». Нередко для вящего подтверждения сказанного в ход пускалась резиновая палка. В довершение сюрпризов в предлагаемой изголодавшимся репатриантам благотворительной похлёбке нередко обнаруживались жирные белые черви... Всё это невольно заставляло «прибышей» крепенько призадуматься.

А то, что встречало экс-беженцев на родном подворье, было способно повергнуть в уныние самого завзятого оптимиста. Редко кому посчастливилось застать относительно уцелевшее жильё и хозпостройки. В подавляющем большинстве следы бывших строений удавалось определить лишь по ожерелью валунов, некогда служивших фундаментом сожжённых построек.

Не менее горестные раздумья навевали встречи с заброшенными пахотными угодьями. Только по волнистости бывших загонов удавалось не без труда установить границы собственных земельных участков. В отсутствии хозяев они буйно поросли не только всевозможными кустарниками, но подчас настоящим мелколесьем.

И всё же общей преобладающей заботой на первых порах было стремление обеспечить семью кровом на предстоящую зиму. Выход из положения подсказали окопы, которыми только что угасший пожар войны щедро нашпиговал белорусские поля. Ведь узкие ходы окопов перемежались врытыми в землю бревенчатыми землянками, служившими защитою воюющим от любых превратностей погоды. Благодаря объединённым усилиям соседей постройка землянки быстро спорилась. Таким образом, на первых порах зимней стуже был поставлен примитивный заслон. Для многих и многих семейств противоестественное прозябание в неимоверной скученности и антисанитарии затянулось на ряд кошмарных лет. Наживались серии неизлечимых хронических заболеваний. Ещё совсем недавно в разговоре была затронута тема беженства. По словам одного из собеседников, его дед спустя десятилетия с ужасом вспоминал опухших в ту пору от голодухи соседских ребятишек.

После наступления мира всевозможная помощь «прибышам» стала поступать из разных источников. На первых порах чувствующее себя далеко не уверенным польское правительство выделяло застройщикам отчасти безвозмездно, отчасти на льготных условиях строительный лес. В поветовых городах развернула свою деятельность Американская благотворительная миссия, снабжавшая наиболее нуждающихся продуктами питания, поношенной обувью, одеждой. Дело в том, что неимоверно обогатившийся на военных поставках американский промышленный комплекс, не учтя возможности столь быстрой капитуляции Германии, накопил огромные запасы разнообразной продукции, не находившей сбыта в мирных условиях. Во избежание неизбежной гибели продуктов при возникших обстоятельствах, равно как и из соображений саморекламы, значительная часть запасов была направлена в разорённую многолетней войной Европу. Кое-что досталось и Польше. А отчаянно голодающие полешуки, истосковавшиеся по хлебу и картошке, получили редкую возможность полакомиться консервированными ананасами и сгущённым молоком. Немаловажная подпитка «талярами» поступила от многочисленных земляков, некогда загнанных безземельем в США и Канаду. Немалое их число обогатила военная конъюнктура, вот и вспомнили о бедствующих «кобринцях», делясь своими накоплениями.

А насколько глубокие раны были нанесены сельскому хозяйству Кобринщины длительным отсутствием заботливых хозяев, красноречиво говорят официальные данные об урожайности с га за 1931 год: пшеницы - 5,4, ржи - 6,1, ячменя - 8,5, овса - 5,8 и, наконец, картофеля - 74 центнера. Последствия войны всё ещё полностью не были изжиты спустя десятилетие.

Если эвакуация сельчан носила преимущественно некий хаотически-панический характер и зависела в каждом отдельном случае от произвола руководящего операцией по изгнанию населения и сиюминутному преданию огню оставленного недвижимого и движимого имущества (а это возлагалось главным образом на казачьи части), то в городе дело обстояло совсем по-иному. Здесь приближение фронта ознаменовалось тем, что свыше недели в конце Кляшторной ул., на берегу Мухавца, заседала специальная оценочная комиссия по приёму от населения лошадей и крупного рогатого скота, который своим ходом перегонялся на восток. Мещанам предоставлялась возможность эвакуации по ж.-д. с указанием избранного ими нового местожительства. Не возбранялось также отправляться в том же направлении на собственной подводе, влекомой собственной конягой да ещё с «пристяжной» коровёнкой.

В отличие от беспощадного сожжения крестьянского жилья, городская застройка пострадала мало. Дочиста сгорели на центральной площади торговые ряды да там и сям - отдельные мещанские домишки. А поскольку эвакуация вовсе не коснулась еврейского населения, составлявшего большинство горожан, равно как некоего количества стариков, категорически проигнорировавших грозный начальственный приказ, то мало-мальский уход за брошенным жильём и оставляемым имуществом был обеспечен. Огороды и пригородные земли также не были полностью заброшены. Поэтому последствия беженства для горожан оказались несравненно мягче. Притом горожанам-репатриантам гораздо больше перепало от подачек американских благодетелей.

Общеизвестно, каждая медаль имеет две стороны. Беженство не является исключением в данном случае. Поэтому в нём отрицательное перемешивается с положительным, особенно «по большому счёту». Увы, углубленное рассмотрение этих аспектов увело бы нас далеко от основной темы данного очерка, и без того основательно растянувшегося.

А. Мартынов

Мартынов, А. Сумбурные заметки о земле-кормилице Кобринщины : страницы истории / А. Мартынов // Кобрынскі веснік. – 1997. – 6, 10, 27 верасня, 8, 15, 18, 22 кастрычніка.

Навигация

• Выборы, выборы
• Впору бить тревогу
• Чем жили раньше кобринчане
• Кобрынскія бібліятэкі
• Коммерция и госторговля
• Одумерщина
• О земле-кормилице
• Первая «Просвита» в Кобрине
• Першыя органы савецкай улады
• Рэлігія ў жыцці Кобрыншчыны
• Сумбурные заметки
• Вернуться назад

Наши партнеры