Versão em português 中文版本 日本語版
Polish version La version française Versione italiana
Русская версия English version Deutsch Version

О земле-кормилице ...

Переход земли то ли в пожизненную, то ли во временную собственность у нас разновременно варьировался. С незапамятных времён наиболее устойчивым являлось наследование земли по нисходящей линии - от родителей к детям. Таким образом шёл непрерывный раздел «батьковщины». Причём нередко неуступчивые наследники, вместо разумных взаимных уступок, требовали своей доли буквально с каждого участка, в результате чего угодья всё более дробились. При наличии нескольких равноправных наследников жилая усадьба переходила к одному из них по жребию, а удачливый выплачивал остальным долю каждого. Естественно, при дележе имущества возникало несметное количество житейских драм, непримиримой пожизненной вражды среди самых близких родственников «за межу». А этими межами были буквально искромсаны все опоясывающие город земли на площади восьми квадратных вёрст.

Небольшие «куски земли» (по-местному) иногда дарились родителями «в посаг» - приданое выходящей замуж дочери. Показательно, что в дальнейшем эта «матчина» земля наследовалась преимущественно дочерями же. Впрочем, земля могла дариться любому лицу по завещанию после смерти дарителя. Частенько отдельные участки земли описывались за долги судебным исполнителем, а затем поступал и в продажу с публичного аукциона. Нередко земля отдавалась «в застав» на договорный срок в виде процентов за полученную взаймы денежную сумму. Весьма распространённым обычаем, особенно в зыбкое межвоенное двадцатилетие, стала сдача земли в аренду на так называемый «третьяк». Означало это, что после уборки урожая арендатор доставлял землевладельцу третью часть собранных даров земли. Небезинтересен и такой факт. При заключении всевозможных земельных сделок стороны обходились без содействия нотариуса. Достаточно было за столько-то рублей приобрести чистый экземпляр «гербовой бумаги» с великолепно исполненным водяным знаком в виде государственного герба, который надёжно защищал от возможности подделки и указывал взимаемую с данной сделки пошлину. Текст такого документа скреплялся двумя подписями сторон и двух свидетелей сделки. После чего документ вступал в законную силу и становился правомочным вплоть до судебных инстанций.

И ещё одно не совсем рядовое происхождение земельной собственности. При выходе в отставку после пятнадцатилетней солдатской непорочной лямки «николаевский солдат» (подразумевается эпоха Николая I) в виде своего рода пенсии получал в городе земельный участок под застройку площадью до полудесятины. Именно таким путём осели в Кобрине обладатели чисто русских фамилий.

Издавна в отношении землевладения у нас имелась та или иная законодательная дискриминация. Так, по дореволюционным правилам при дележе земельного наследства сыновья получали две трети, тогда как дочерям приходилось довольствоваться одной третьей имущества. Ещё большим ограничениям подвергалось живущее в «черте оседлости» еврейское население. Мало того, что легальное проживание их ограничивалось определённой административной зоной, вне которой «вид на жительство» можно было получить лишь в виде исключения, евреям вообще возбранялось жить в деревнях и заниматься земледелием. Лишь в городах и местечках они могли иметь селитебные земельные участки.

Уродливую игру в дискриминационное земельное законодательство продолжила на Кресах всходних администрация возрождённой Речи Посполитой. Дабы на этнически чуждых землях не пострадал «живел польски», польская стихия, по официальному определению, при продаже земли польскими помещиками (а их было у нас подавляющее большинство) таковую запрещалось сбывать «тутейшим» крестьянам. Во что бы то ни стало польская земля должна была переходить обязательно в польские же руки.

Ещё не дождавшись окончательного заключения Рижского мирного договора, в конце 1920 г., в Польше был принят закон о военных осадниках, т. е. колонистах. Это были отличившиеся участники только что отгремевшей польско-советской войны из центральных воеводств. Им из разных источников безвозмездно передавались лучшие земли площадью до 45 га. Естественно, на фоне всё обостряющегося земельного голода отношение местного крестьянства к заносчивым «прибышам» складывалось далеко не добрососедское. Особенно болезненно воспринимались «тутейшими» разнообразные льготы, которыми пользовались осадники на фоне углубляющегося кризиса сельского хозяйства. Не приходится удивляться, что в судьбоносном сентябре 1939 г. семьи осадников в панике ринулись за Буг.

В разговоре о земле особенного внимания заслуживает некий парадокс, возникший в тридцатые годы как в городе, так и на селе. Тогда как хроническая безработица в городе и безысходное малоземелье на селе ежегодно вынуждали множество наиболее энергичных кобринцев иммигрировать, что называется, куда глаза глядят, на Кобринщину в не меньшем масштабе, а нередко и в более значительном переселялись гонимые теми же причинами жители перенаселенных центральных воеводств Польши. Этим прежде всего объясняется то удивительное явление, что количество горожан в течение десятилетий оставалось практически неизменным, колеблясь в отдельные периоды в пределах 10-12 тыс. Внутренняя миграция всемерно поддерживалась и поощрялась правительством. Колонистам выдавались долгосрочные денежные ссуды на льготных условиях, предоставлялись всевозможные льготы, которых было лишено коренное местное население. Благодаря поощрительным мероприятиям польские бизнесмены основали в городе две паровые мельницы. Иммигрантами закладывались разнообразные мелкие промышленные предприятия. Окрылённые официальным лозунгом «Свой к своему за своим», польские торговцы, правда, преодолевая огромные трудности в конкуренции с извечной еврейской торговой монополией, небезуспешно расширяли поле своей деятельности.

Наряду с городской из года в год ширилась сельская иммиграция. То ли по некоей разнарядке свыше, то ли стихийно Кобринщину особенно облюбовали семьи выходцев с Ловичского повета центральной Польши. Благодаря правительственным субсидиям и заботливой опеке они приобретали непрерывно продаваемые разорёнными помещиками земли. Прочно обосновавшись на «новых землях», переселенцы, в свою очередь, привлекали на полесские просторы своих родственников и друзей. Всё больше появлялось на обочинах помещичьих имений хуторов «пасатых». Так их называло местное население из-за оригинальной полосатой расцветки национальной одежды (пасы по-местному) ярких красно-жёлтых оттенков.

В статье, бегло затрагивающей разнообразные аспекты земельных отношений, само собой разумеется, не может быть обойдён сравнительно малочисленный слой помещиков, столь влиятельный ещё так недавно. Хотя после крестьянской реформы 1861 г. значение его неуклонно снижалось, тем не менее в представлении широких народных масс вокруг панского сословия всё ещё витал некий отблеск многовекового ореола.

Насильственная эвакуация населения в 1915 г. нанесла тяжелейший удар не только по крестьянским массам, но не пощадила и помещичье сословие, которое и до того хронически хирело вследствие неспособности большинства оперативно приспосабливаться к меняющимся условиям и своевременно переключаться на освоение прогрессивных новшеств. Для сведения концов с концами оставался универсальный выход - широкая распродажа наследственных владений. Дошло до того, что от необозримых некогда поместий остались жалкие десятки приусадебных десятин. В неприглядном положении приходилось утешаться самому, а заодно тешить наследников созерцанием вороха многовековой давности пожелтевших королевских жалованных грамот.

В большинстве фольварков (по-местному) хозяйство велось катастрофически некомпетентно, и, естественно, приносило жалкие доходы, а то и было вовсе убыточным. Жить же хотелось по-давешнему, на широкую панскую ногу. А посему приходилось залезать в неоплатные долги, всё чаще продавать за полцены урожай на корню. Владельцы ряда имений, имевших «пакты» - кустарного типа маслосырзаводики, буквально на кабальных условиях вынуждены были сдавать их евреям, в аренду. Доходило до того, что номинальным хозяевам приходилось довольствоваться для собственного потребления обезжиренным молоком... Так что уровень жизни некоторых потомков знатных родов нередко уступал среднекрестьянскому. Далеко не всем удавалось обзавестись такой примитивной техникой, как конные рядовые сеялки, косилки и молотилки, не говоря уже о паровых молотилках, составляющих исключение из правила. Следует ли говорить, что тягловой силой вне конкуренции были лошади, а тракторов никто не видел.

О численности некогда ведущего сословия имеются разноречивые данные. Тем более, что само понятие «помещик» стало весьма расплывчатым. Для этого стало уже недостаточно исходить из геральдических категорий. В то же время по количеству десятин многие мужики, ставшие в будущем «кулаками» и кандидатами на репрессии, были несравненно зажиточнее многих и многих потомков ясновельможных. В Кобринском повете у семнадцати помещиков земли было, плюс-минус, 100 га, а отдельные мелкопоместные владели всего 50 га. Только отдельные «династии» имели свыше 500 га и лишь один - пан Новомейский из Именин выделялся среди прочих своими 1395 га.

Извечный антипод помещика, о которых выше шла речь, крестьянин с неимоверными трудностями преодолевал потрясения, вызванные как беженством, так и связанными с ним последствиями. Помимо удручающе низких урожаев, не способствовали подъёму производства хронические трудности сбыта сельской продукции. Тем более, что цены упорно оставались на отчаянно низком уровне. Мало-помалу наиболее изворотливые семьи, дабы заиметь столь лакомый «свежий грош», занялись интенсивным свиноводством. Благо, спрос Варшавы на этот вид продукции оставался достаточно устойчивым. Трижды в месяц в самом конце Пинской ул. бушевали ярмарочные страстишки. Кобринская ярмарка, на которую поставлялись кормники весом 12-15 пудов, пользовалась успехом у свиноводов не только своего, но и прилегающих поветов. С каждой ярмарки регулярно отгружались по 5-6 железнодорожных вагонов, отправляемых в центральную и западную Польшу.

В то же время животноводческая специфика Дивинщины, понимаемая в широком смысле слова, специализировалась на выкормке волов-тяжеловесов. За отдельные экземпляры выручка достигала 600- 800 злотых, что составляло огромную сумму, за которую семья могла закупить ржи на несколько лет, поскольку почвы в Дивине исключительно малоплодородны. В волах ценилось не столько мясо, сколько исключительная по качеству кожа, которая шла на подошвы для обуви.

Кроме свиней и волов, на Кобринщине имелась ещё одна, так сказать, наиболее элитарная отрасль животноводства. Отдельные предприимчивые любители занимались разведением породистых лошадей. Притом настолько преуспели в своём хобби, выражаясь по-современному, что на специальных выставках-ярмарках завоёвывали немало дипломов и медалей. Для покупки коней в Кобрин приезжали т. наз. «ремонтёры», т. е. кавалерийские офицеры, специалисты по подбору лошадей для своей воинской части. Лошади закупались не только для польской, но и румынской, греческой и ряда других армий.

Наконец, среди довоенных массовых увлечений кобринской деревни следует назвать разведение овец. Отары этих четвероногих были разбросаны буквально по всей Кобринщине. А иначе откуда бы взяться овчине на пошив столь незаменимых кожухов, меховых шапок, шерсти на свитки, валенки, варежки и прочие повседневные атрибуты сельского гардероба. А без них трудно представить быт наших сельчан.

Во всеобщем употреблении оставались лукошки для ручного сева, множество самодельной деревянной посуды и орудий труда разного назначения, которые повседневно применялись в любом хозяйстве. Вследствие ограниченно доступной от хронического безденежья «крамной» ткани широким массам всё ещё приходилось довольствоваться одеждой собственного пошива из ткани собственного во всех отношениях изготовления. Широчайшее применение всё ещё находили в повседневном употреблении вековечные лыковые лапти.

В тридцатых годах на селе все шире развёртывалась пропаганда так называемой «комасации», сиречь массового перехода на фермерско-хуторскую систему, горячо поддерживаемая правительством. Именно в то десятилетие карта Кобринщины всё обильнее стала испещряться россыпью хуторов. Эта затея, будучи весьма дорогостоящей, одобрение и поддержку находила у более состоятельных сельчан и встречалась бурей протестов у малоземельной бедноты. Впрочем, в конечном итоге в результате жарких споров находились приемлемые компромиссы, и всё улаживалось ко всеобщему удовлетворению. Вспыхнувшая вскоре война поставила крест не только на комасации, но и на ряде иных начинаний довоенной поры.

Если крестьянские хозяйства с неимоверными трудностями, однако небезуспешно преодолевали катастрофу беженства, то по-иному шли дела у городских землеробов, подкошенных эвакуацией, последствия которой так и не удалось полностью изжить. Лишь крайняя необходимость вынуждала их вести полунатуральное хозяйство, едва способное удовлетворить самые примитивные потребности. Приходилось всячески изворачиваться, изыскивая непрофильные источники доходов, без которых грозило полное разорение. Диктуемые жизнью новшества требовали денежных затрат, о которых можно было лишь мечтать. Неимоверными усилиями добывался каждый грош. Правда, последствия беженства для многих его участников обернулись и положительной стороной. Кочевое существование на необъятных просторах Российской империи познакомило с жизнью и нравами многих народов, позволило усвоить множество полезных профессий, которые пригодились теперь. Взять хотя бы, к примеру, убогий во всех отношениях набор извечных, но выродившихся огородных овощей. Их теперь изрядно потеснили завезенные новинки. В их числе оказались помидоры, до того вовсе неведомые у нас.

Как фантастическую выдумку автора можно с недоверием воспринять сообщение о том, что наш Кобрин, утопающий в зелени садов, в которых произрастают экзотические виноград, абрикосы, даже персики, был почти полностью лишён фруктовых садов. Консервативное мещанство было твёрдо убеждено: огороды не следовало «марновать» посадкой фруктовых насаждений на том основании, что для овощных культур вредна тень, притом почва сильно истощается. После беженского опыта взгляд на это изменился коренным образом. Каждый старался из последних возможностей завести на огороде хотя бы несколько яблонь и груш. Неоценимую помощь садоводам оказал первый питомник фруктовых саженцев, заложенный бывшим учителем Зиновым. До него о подобном новшестве никто здесь не помышлял. Плодопитомники исключительно для собственных нужд имелись только в немногих имениях.

Натужно, что называется, со скрипом, восстанавливался довоенный мещанский быт, правда, с некоторыми потугами на модернизацию. Хотя достигнутый ранее в ряде случаев прогресс не только откровенно застопорился, но и пополз вспять. К примеру, лишь горькая необходимость в тридцатые годы побуждала многие семьи заняться льноводством. Притом не для сбыта, а для собственного потребления. Припомнив дедовские заветы, льняная соломка вручную проходила все положенные ей стадии обработки, чтобы в конечном итоге стать постельным и носильным бельём для членов семьи. В тех же тридцатых годах мещанские хозяйства делали робкие шаги по пути механизации. Сперва в виде популярных ручных соломорезок, а затем немногочисленных ручных молотилок и веялок. Зато неизменным успехом продолжали пользоваться извечные самодельные жернова да деревянные ступы.

Специфически сельский облик придавало городским улицам наличие как у мещан, так и у евреев многих сотен всевозможных домашних животных. В летнюю пору ранним утром и поздним вечером решительно по всему городу разносилось коровье мычанье. С вёсны мещанские возы натужно доставляли на окрестные поля накопленный за зиму навоз и разнообразный посевной материал. Взамен летом и осенью в обратном направлении двигались сено, снопы зерновых, картофель. В довершение сельского колорита, особенно на мещанских улицах, в летние вечера ватаги мещанчуков-подростков весёлой гурьбой отправлялись с лошадьми в ночное...

В заключение этой идиллии следует добавить, что кобринские землеробы еле избежали очередных нервотрёпок, связанных с надвигавшимся на них модным в ту пору поветрием - комасацией. Значение этого польского слова ни большени меньше как решительная ликвидация чересполосицы и объединение разрозненных земельных участков владельца в одно целое, т. е. насаждение некоего подобия европейских фермерских хозяйств. По указанию свыше землеустроители уже впритык разработали варианты этого замысла. Осуществлению же помешала вскоре разразившаяся война.

«За первых Советов», выражаясь по-тутейшему, в землевладении произошло потрясающее событие, без преувеличения, эпохального значения. В одночасье все без малейшего исключения земельные фонды перешли в монопольную собственность государства. Вместо извечной купли-продажи отныне получение любого клочка земли во временное пользование зависело от уполномоченных представителей нового собственника.

В Кобрине правопреемником исчезнувшей польской администрации стало Временное управление Koбринского уезда, возглавляемое приехавшим с Гомельщины Титом Фёдоровичем Субботиным. А с начала 1940 г., после официального включения бывших «Кресов всходних» в состав СССР и БССР, Кобринский район стал одним из пяти районов бывшего уезда.

Ломка старых порядков началась сразу же, с первых лихорадочных сентябрьских дней 1939 г. По инициативе б. подпольщиков КПЗБ в сельской местности создавались земельные комитеты, задачей которых стал раздел движимого и недвижимого имущества помещиков и осадников, брошенного на произвол судьбы исчезнувшими владельцами. Ещё до национализации земельной собственности многочисленные семейства потомственных безземельных батраков и малоземельных крестьян безвозмездно получили щедрые земельные наделы. Одновременно достаточно хаотически, как повелось в таких случаях, в имениях состоялся стихийный раздел скота, сельхозинвентаря и урожая. Само собой, домашнее имущество бежавших было расхватано ловкачами ещё до создания комитетов. Организованный на скорую руку земельный отдел прямо-таки задыхался от лавины жалоб на допущенную на местах вопиющую несправедливость. Наряду со всем этим, над каждым земледельцем мучительной загадкой навис естественный вопрос о сроках неизбежно грядущей коллективизации. А о ней столько горького уже успели поведать немногословные красноармейцы.

Тем временем, с опасливой оглядкой на непривычные местные условия, новая администрация стала облагать земледельцев разнообразными поставками сельхозпродукции. Вначале всё это шло со скрипом, преодолением бесчисленных трудностей, вызванных отсутствием необходимых складских помещений и мало-мальски пригодных местных грамотеев.

Уже вскоре проявил себя на новом поприще «карающий меч революционного правосудия». Были арестованы и пропали без вести некоторые землевладельцы, не внявшие голосу рассудка и своевременно не драпнувшие с насиженных мест. В их числе оказался один из немногочисленных мелкопоместных русских помещиков Резвяков и обладатель части имения Патрики Хведорук, ранее проявивший себя даровитым бизнесменом-самородком.

Перемены в городе начались с национализации частновладельческих домов, площадь которых превышала 113 кв. м. Естественно, с прилегающими огородами, что не могло не насторожить мещан-землевладельцев.

Уже в 1940 г. появилась возможность продемонстрировать в городе действие нового земельного закона. Вследствие возникшей необходимости срочно провести новый участок Днепро-Бугского канала, достигавшего восточной окраины Кобрина, где он сливался с Мухавцем, нужно было снести ряд деревянных домиков, оказавшихся на трассе канала. До того эти домовладельцы арендовали под застройку участки церковной земли, расположенной в конце Пинской ул., у речки Литовки. Пострадавшие были компенсированы наделами до 20 соток из национализированной костёльной земли по новой Красногвардейской ул.

Незадолго до начала войны делались робкие попытки создать колхозы. Первенцами в этом деле стали деревни Полятичи и Турная, известные своими революционными традициями. У польских властей предержащих об их жителях установилось незыблемое убеждение: деревни красные, как помидор.

Тем временем в напряжённом ожидании дальнейшего развития событий горожане-землеробы продолжали обычные работы, диктуемые невозмутимо меняющимися временами года. В приёмные пункты исправно доставлялись все виды поставок. Можно лишь гадать о темпах общего процесса советизации, который на ряд лет оборвался разразившимся военным шквалом.

Самые первые дни оккупации остались в памяти обитателей мещанских улиц, благоразумно избегавших покидать свои дворы, как бесшабашная охота охмелевших завоевателей Европы за домашней живностью. Повсюду захлопали пистолетные выстрелы, слышался свиной визг. В результате чего в подворьях существенно поредело поголовье кабанчиков и домашней птицы. Гогочущие «охотники» притаскивали добычу к полевым кухням. Там она наскоро разделывалась, часть поступала в котёл, а остальное здесь же зажаривалось на кострах. Затем наступало шумное пиршество. Уже вскоре последовала официальная реквизиция всей многочисленной живности, принадлежавшей евреям.

На сельскую местность, наряду с аналогичной «охотой», не замедлила обрушиться особенно тяжкая повинность: мобилизация лошадей в сопровождении владельцев для подвоза к фронту военного имущества. Временами обратный путь затягивался на недели. Впрочем, не редкостью было возвращение подвозчиков без лошадей, а кое-кто и вовсе пропадал без вести. Не зря же говорилось: война всё спишет...

После удаления фронта на восток и организации на Кобринщине «цивильмахта» (гражданской администрации) при гебитскомиссариате был создан «крейсландвирт» - учреждение, ведавшее всеми вопросами сельского хозяйства. Был налажен всеобъемлющий учёт скота и урожая. Неоценимую помощь оккупантам в этом оказала уцелевшая советская документация о поставках, которые на этот раз были максимально увеличены.

С первых дней оккупации завязалась отчаянная борьба крестьянских масс с гитлеровцами. Тогда как первые исхитрялись всеми способами укрывать результаты своего труда, вторые прилагали максимум стараний, чтобы как можно основательнее обобрать первых. Вскоре в эту борьбу активно включились партизаны. Теперь обозы с зерном и гурты скота приходилось доставлять к железной дороге под конвоем воинских частей. Какими же героями ощущали себя пьяненькие конвоиры, развалясь на санях с мешками зерна, благополучно добравшись до города и крича во всё горло: «Самогонка!».

Мужская часть населения деревень, примыкавших к железной дороге, регулярно мобилизовывалась на дежурства в ночное время для обнаружения под рельсами партизанских мин при помощи специальных приспособлений. Разумеется, под бдительным присмотром немецких вояк.

В действительности же, по предварительному взаимному соглашению, партизаны связывали караульщиков вблизи дороги, беспрепятственно пуская под откос воинские эшелоны. Более степенных хозяев оккупанты посылали сопровождать к фронту эшелоны со скотом, а это, естественно, было связано с немалым риском для жизни. С целью конфискации с последующим вывозом имущества с подлежащих уничтожению партизанских деревень загодя разрабатывались подлинные диспозиции, в которых предусматривалось привлечение к операциям подвод из соседних деревень. Помимо регулярных поборов, практиковались внезапные налёты для конфискации продовольствия и захвата молодёжи, отправляемой в Германию на особенно тяжёлые работы. Чтобы не быть застигнутыми врасплох, в деревнях по графику неслись круглосуточные дежурства, своевременно оповещавшие односельчан о набеге.

Небезинтересно отметить, что, в отличие от множества иных, менее удачливых мест, кобринская землица в военное лихолетье не была изуродована щелями окопов. Лишь в преддверии неминуемого бегства, в мае 1944 г., гитлеровское командование предприняло отчаянную попытку приостановить лавину советских танков на ближних подступах к городу. С этой целью были мобилизованы все без исключения горожане, способные держать в руках лопату. Землекопы под надзором полевой жандармерии были направлены на сооружение огромного противотанкового рва, простиравшегося от канала Бона до Днепро-Буга. Однако в критический момент эта затея оказалась бесполезной, поскольку оккупанты изгонялись не танкистами, а подразделениями 29-го и 37-го стрелковых полков 61- й армии. Но сколько же усилий пришлось вскоре приложить населению, чтобы как можно скорее сравнять с поверхностью глубокий шрам, исполосовавший южную оконечность города.

Последнюю главу столь затянувшегося повествования о земельных вопросах Кобринщины мне хочется посвятить минувшему полувеку. Этот период примечателен особенно резкими контрастами, обильно испещрявшими жизнь наших хлеборобов. Их не отражают бесстрастные архивные документы, воскрешающие хронологическую последовательность коллективизации отдельных селений района. Да и я могу ограничиться лишь беглым перечнем наиболее запомнившихся отдельных характерных явлений, не претендуя на мало-мальски логическую последовательность, а тем более на некую полноту исследования тех сложных явлений, которые сопровождали коренное изменение земельных отношений.

Говоря о сплошной коллективизации, которая на Кобринщине совершилась планово, в заданные сроки и без осложнений, нельзя пройти мимо переживаний каждого отдельного новичка-колхозника. Он вдруг ощутил себя «крепаком», какими столетиями были его горемычные предки вплоть до 1861 г. С той лишь незначительной разницей, что закрепощены были не за паном, а за чем-то менее конкретным. В отличие от «панской Польши», когда каждый достигший совершеннолетия гражданин становился обладателем паспорта, огромная прослойка населения, вчерашние свободные хлебопашцы в одночасье стали лишенцами, людьми второго сорта, поскольку этот документ являлся символом относительной самостоятельности. Теперь, став колхозником, он лишался возможности распоряжаться собой, зависел от произвола председателя. Мне запомнилась история выпускника сельской школы, желавшего продолжить учёбу в городе. Произвол взбалмошного председателя колхоза, единоличное вето которого превышало голоса всех остальных членов правления, угрожало искалечить судьбу юноши.

В то время, как полноценный колхозный трудодень мог вовсе не оплачиваться либо оплачивался символическими 100-200 гр. зерновых, за сбор колосков, оставленных на колхозном поле после уборки урожая, виновник мог запросто угодить за решётку.

Сотни наших земляков, ставших в польское время жертвами безземелья на селе и жестокой безработицы в городе, ринулись в далёкую Аргентину. Томимые ностальгией и поддавшись активной советской пропаганде, множество семейств в послевоенные годы решили возвратиться в родные края, приняв для этого советское гражданство. С вокзала их развозили по деревням на грузовиках. По пути их встретило первое потрясение: вереницы селян-лапотников, тащивших из города мешки с хлебом. Мало того, к своему крайнему изумлению они узнали, что для простой покупки «на одни руки» двух буханок хлеба им надлежало спозаранку занять очередь. А из отдалённых деревень следовало ещё накануне добираться пешочком до городского ночлега. Если же для многолюдной семьи требовалось хлебца побольше, то приходилось ухитряться занимать дополнительные очереди. Таким образом неприглядная явь рассеяла дурман пропаганды, и аргентинцы стали отчаянно требовать возвращения. Проще всего это удавалось осуществить родившимся в Аргентине. Остальным же пришлось годами с огромными трудностями добиваться выезда.

До сегодняшнего дня ведутся споры относительно мелиорации Полесской низменности. Полезность её для расширения землепользования бесспорна. Однако методы и практика её осуществления нередко поражали непродуманностью и головотяпством. Эта кампания затронула непосредственно и Кобринщину. Недостаточная обоснованность проектов и их исполнение не замедлили дать отрицательные результаты в виде пыльных бурь на оголённых торфяниках, катастрофического падения уровня подземных вод и ряда иных отрицательных явлений.

А чего стоила изматывающая нервы тех, кого она непосредственно касалась, периодическая чехарда, когда по произволу руководства колхозам приходилось то укрупняться, то вновь разукрупняться. По непостижимым для обычного здравого смысла соображениям иные деревушки с многовековой историей попадали в реестр неперспективных, подлежащих быть стёртыми с лица земли. Когда же пошла крутая борьба за сселение в деревни кое-где уцелевших хуторов, переселенцам нередко доводилось употреблять под фундаменты надгробные плиты с воинских кладбищ первой мировой войны. Тогда-то не сохранилось и следа от некогда впечатляющего мемориала вблизи дер. Гайковка и ряда иных захоронений. Вынужденный вандализм во имя собственного выживания - так бы я определил это кощунство.

Разновременно под аккомпанемент пропаганды делались попытки внедрить в севооборот дотоле полностью неведомые у нас злаки сомнительного назначения. Помнится, в начале 50-х годов столичное музейное руководство настоятельно требовало от сотрудников нашего военно-исторического музея (!) заняться активной пропагандой разведения в районе некой чемерицы. Понятно, что делалось это по указаниям свыше. Затем велась бурная кампания за широкое внедрение такой сугубо технической культуры, как кок-сагыз. И в заключение этой вакханалии наиболее популярным объектом стала кукуруза, которую требовалось обязательно высаживать квадратно-гнездовым способом.
Отнюдь не по злому умыслу автора ему довелось уделить столько внимания неприглядным сторонам недавнего прошлого. К счастью, тень является непременным спутником света. Поэтому в обозреваемом периоде найдётся немало и отрадных явлений, заслуживающих упоминания.

Начать с того, что как по внешнему виду, так и по внутреннему содержанию во многих отношениях сельский быт быстро стирает извечно непроходимую грань между городом и деревней. Ироническим зубоскальством в отношении нынешнего облика самого захудалого селения звучат грустные слова поэта: «Смотрит деревушка сереньким пятном". Где теперь они, эти «серенькие пятна» с их неизменными соломенными стрехами?

Непролазные некогда в весеннюю и осеннюю распутицу просёлочные дороги стали доступными для автотранспорта при любой погоде. Если давеча бедолага-дивинец на паре своих круторогих волов одолевал путь «до Кобрыня» не менее, чем за 10-12 часов, то теперь это расстояние съёжилось до одного часа в комфортабельном автобусе. Население самых глухих уголков получило устойчивую связь с внешним миром, перестало чувствовать себя обездоленным в любых обстоятельствах, брошенным на произвол судьбы.

Попытка дальнейшего кропотливого исследования и сопоставления того, что ещё так недавно бытовало на селе, с тем, что наблюдается в наши дни, вряд ли уместна в данной статье по своей масштабности. Ведь пришлось бы затронуть сложные вопросы агрономии, земледельческой техники, животноводства, экономических отношений. Единственное, что в заключение следовало бы отметить, так это то, что колоссальные изменения, происшедшие в исторически сжатые сроки в народном образовании, культуре, медицине, торговле нашей деревни, способны не только произвести впечатление, но и поразить непредвзятого наблюдателя.

Разумеется, город не мог остаться позади в столь масштабной ломке земельных отношений. Первые послевoенные годы городские земледельцы провели в мучительном ожидании, сопровождаемом полнейшей растерянностью. Уже очень скоро для желающих расстаться с землей появилось немало ранее немыслимых возможностей. Чем не преминули воспользоваться молодые мещанчуки, которым давненько «остогидла» рабская зависимость от капризов погоды, сказывающихся на урожае. Далеко не так было с основной массой пожилых хозяев, не представлявших себе бытия в отрыве от дедовских корней. Хотя даже слепому было видно, что старый порядок агонизирует, возврат к прошлому отрезан и следует пассивно ожидать решающей развязки.

Все недоумения разрешились в начале пятидесятых годов. На каком-то уровне руководства был разработан стандартный сценарий, блестяще позволивший невинность соблюсти и капитал приобрести. А сталось это таким образом. Председатель горисполкома (в ту пору город был районного подчинения) Борис Григорьевич Ильясюк поочерёдно приглашал группы мещан на доверительные собеседования. Содержание весьма проникновенных разговоров сводилось к тому, что нельзя отставать от живой жизни, которая настоятельно требует от земледельцев незамедлительного объединения в городской колхоз. Кстати, здесь же предлагались для подписи загодя приготовленные заявления. Разумеется, не нашлось смельчаков, которые бы вздумали оспаривать, а тем более отказываться от такого предложения. Папка с заявлениями разбухла, однако дальше дело застопорилось. Не была сделана попытка создать хотя бы видимость колхозного двора и собрать наличный инвентарь. Поголовье домашнего скота так и осталось в хозяйских подворьях. После продолжительного тягостного ожидания от незадачливых псевдоколхозников посыпались заявления с просьбами о выходе из несостоявшегося колхоза. Эта инициатива была благожелательно встречена и удовлетворена. Таким образом, Кобринский городской колхоз был мирно самораспущен. Все же принадлежавшие ему земельные угодья на законном основании перешли в распоряжение городской администрации.

В дальнейшем земельный вопрос вкратце решался так. В отношении владельцев значительных приусадебных участков применялся щадящий режим. Экспроприация происходила лишь в крайних случаях, причём переселенцам предоставлялся новый земельный участок.

Здесь уместно припомнить, что после изгнания оккупантов население Кобрина не превышало 2-3 тысяч. Всё еврейское население, а это большинство горожан, было истреблено фашистами. Те жители, кто активно сотрудничал с гитлеровцами, бежали за Буг под защитой вермахта. Их примеру последовала ещё одна категория, испытавшая при «первых советах» панический страх быть ни за что ни про что вывезенными. Опустевшее жильё стали обживать сперва вышедшие из леса партизаны и «восточники», затем иной пришлый люд. Пригородные деревни в изобилии снабжали возникающие в городе предприятия и учреждения рабочей силой, временно проживая на насиженных местах. Лишь постепенно они с семьями стали переселяться в город, на окраинах которого быстро возникло кольцо новых улиц, предназначенных для переселенцев. Вначале новосёлам бесплатно выделялись более разнообразные по площади участки - 8-12 соток. Однако по идеологическим соображениям норма сократилась до устойчивых 6 соток, которые должны были сдерживать собственнические поползновения. Поскольку подавляющее большинство нынешних горожан - это вчерашние селяне, с материнским молоком впитавшие неукротимую тягу к «своей» земле, то мало-помалу на городских пустырях возникли самодельные огороды. Пример тому видим в самом центре, у моста через Мухавец. На заливном лугу ребята устроили спортплощадку. Вскоре по её обочинам появились робкие овощные грядочки, постепенно полностью вытеснившие спорт.

Горьким опытом ряда поколений советских граждан в глубинах подcознания прочно закрепился некий мифический страх перед голодом. На его выветривание понадобится, по-видимому, немало поколений. Тем временем жильцы многоквартирок дружно пытаются создать видимость заслона этому пугалу при помощи своей грядочки под самыми окнами. В иных краях эти клочки земли используются исключительно под декоративные кустарники и цветочные клумбы. Появившееся у нас недавно постановление горисполкома пытается покончить со столь вызывающим анахронизмом.

Для удовлетворения же земельного аппетита жильцов многоквартирок на городских окраинах возникли некие суррогаты приусадебных огородов, на которых многочисленные любители удовлетворяют свою страсть. Однако скромными грядочками довольствуются далеко не все. Поэтому желающим обзавестись собственным жильём на природе открывается такая возможность. На достаточно отдалённых от города колхозных просторах возникли целые посёлки горожан-дачников. А вот ранее обладание собственной дачей было привилегией круга обеспеченных и богатых жителей более крупных городов, служило мерилом человеческого благополучия. В наше время это стало доступно для несравненно более широкого круга кобринцев.

А.М. Мартынов

Мартынов, А. О земле-кормилице…: страницы истории / А. Мартынов // Кобрынскі веснік. – 1997. – 19, 26 лістапада, 10, 13, 20, 24 снежня, 28, 31 студзеня.

ОТ РЕДАКЦИИ. Этот очерк завершает серию публикаций о характере земельных отношении и землепользования на Кобринщине практически с начала XX века и до наших дней. Безусловно, автор ни в малейшей степени не претендует на полноту исследования этой, пожалуй, наиболее сложной проблемы общественных отношений, в которой и сегодня ещё далеко не поставлена точка.

Очерки А. М. Мартынова по истории Кобринщины хорошо знакомы нашим читателям. В своих характерных по стилю и средствам выражения заметкам автор использует не только собственные наблюдения, субъективные восприятия, но и исторические документы прошедших эпох и десятилетий.

На наш взгляд, его материалы в газете ценны не только как интересное чтиво в свободное время. Они ценны и для историка, учёного, если ему будет необходимо обратиться к истории нашего региона. Ну, а если он найдёт в материалах А. М. Мартынова много субъективного, то пусть докажет, что есть хотя бы один исторический прецендент, когда исследователь и очевидец тех событий были целиком объективны.

Навигация



Наши партнеры

Виртуальное путешествие по всему городу Кобрину