Марчук Нина Григорьевна

По мотивам романа Короткевича
Государства проходят, и царства проходят, вечна лишь любовь, и человек не может умереть, не оставив следы на земле. Василий прожил с женой только семь лет. Она заболела и умерла, оставив вдовцу двухлетнего сына. Коротким было счастье, вырванное у Бога.

…А ему надо было как-то жить дальше. Ради сына. И князь жил теперь почти как суровый монах. Охотился, ночевал на лугах, пропах дымом костров и вереском. От суровой жизни глаза у него стали наивными, как мир, и бесхитростными, как широкое небо над головой. Женщины теперь были не нужны ему. Он твердо, не видя в этом жертвы, решил, что их не будет у него больше никогда.

И тут началась семейная легенда. Весной 1775 года императрица Екатерина II решила навестить свои новые земли. Она ехала туда для встречи с австрийским императором, который должен был прибыть в Могилев. Потемкин бросил Крым и поспешил в Полоцк – первый пункт, где должна была остановиться самодержица. Отовсюду собрались в Полоцк дворяне. Вооруженные магнаты ехали со своими знаменами, ведя под ними отряды своей шляхты.

От могилевского дворянства для встречи императрицы был направлен в Полоцк князь Василий Загорский. Он не отказался – собрание оказало ему честь. Екатерина ехала в Могилев с новым своим фаворитом Ланским. Чтобы там о нем не говорили, но он по-настоящему, не из почтительности, любил ее. ... Он боялся. Он знал, что он безоружен, что от него ничего не зависит, что в каждый миг его вместе с его любовью могут бросить в чёрную бездну, которой представлялся ему мир без нее...

В этом была страшная горечь, потому что он душой чувствовал: если его оставят, то по заслугам. У него не было ни силы, ни ума Потёмкина, ни красоты Зорича. Чем удержать её? У него была лишь любовь. Все это делает понятным то, что произошло дальше.

...Самый древний город восточных славян был украшен флагами, сиял золотом, гремел музыкой, переливался всеми цветами одежд.

...Земля дрожала от гула колоколов. Два сверкающих шествия текли по городу. Императрица шла в православный, Потемкин – в униатский собор.

Так столкнулись в праздничном Полоцке двое мужчин, связанных с одной женщиной. Но героем этих дней не стал ни один из них. Героем стал человек 36 лет в скромной с виду местной одежде, которая стоила, если брать вместе с саблей, дороже одежды всех других. Только его взгляд не выражал ни ожидания, ни иронии, ни страданий, а был простым вежливо-преданным взглядом. Простым, как вольное небо над этой рекой. И Екатерина заметила этот взгляд. Заметила еще тогда, когда он непринужденно и естественно подал ей руку, чтобы возвести на ковёр у собора.

Били колокола. Цвели деревья. И на миг ей показалось, что вот он – тот, кто освободит ее от безнадёжной любви и иронии другого. А он шёл в стороне и ни о чём не думал. Он и саблю приобнажил не из почтения к царице, потому что никогда не думал, хороший или плохой она властелин. А из почтения к женщине. Он не знал, нравятся ли ему эти лёгкие и слегка припудренные золотистой пудрой волосы, ярко-синие глаза, ямочки на щеках и приятная полнота. Она была женщина, а он уважал настоящих женщин.

И она чувствовала этот особенный, величественный склад души неизвестного ей князя, и на миг её охватило такое желание при всех склонить ему на плечо голову, что она лишь большим усилием воли сдержала себя. ...Иллюминация заливала весь город. Пять пирамид возвышались выше здания иезуитского коллегиума, летали ракеты, неистово вертелись огненные колеса. И всё время, весь этот вечер она на приличном расстоянии видела простодушное, искреннее и не совсем безразличное к ней лицо удивительной красоты. Когда князь случайно оказался рядом, она не выдержала.

– Как красиво! – сказала она. – Признаться, даже я никогда не видела этаких высоких пирамид.

– Что удивительного? – бесхитростно сказал он.– Их сделал я.

И это не было хвастовством.

– Почему? – спросила она.

– Если б это было не здесь, а в столице, где всего больше, я сделал бы их втрое выше. Ради вас.

Это было слишком просто и преданно для комплимента. Он был самым привлекательным существом, которое ей доводилось встречать в жизни. И первым существом, которого она ни капли не понимала.

– Надеюсь, вы не оставите меня в этом путешествии, князь?

– Я сопровождаю вас до самого Могилева. Приказ дворянства.

Пели соловьи. Интерес к князю был так велик, что она почти не заметила и не запомнила первых дней путешествия, не обратила внимания на роскошь приема Зорича в Шклове.

А он про чудеса Зорича лишь сказал:

– Вкуса маловато. Богатый римский вольноотпущенник.

Дерзостью это опять-таки не было – тон был не тот.

– А что сделали бы вы? – не без кокетства спросила она.

– Этого я не сделаю вам. И не потому, что не могу. А потому, что не хочу. Я попросту поставлю вам шатры, государыня. Шатры он действительно поставил. Во время одной из дневок большого кортежа. Поставил на высоком берегу Днепра, откуда было видно на тридцать верст, поставил в седой пышной полыни и вереске.

…Несметное количество белых шёлковых шатров с золотыми макушками и один самый высокий, из красного шёлка. А в полыни неподалеку паслись белые, как снег, кони. Словно так было всегда. Весь день плыли рекой челны, в которых люди играли грустную мелодию.

После шумных, расточительных празднеств это было лучшее из всего, что доводилось переживать, это был такой покой, что она не знала, как благодарить его. ...Она стояла с ним над обрывом. Свита сидела в шатрах, таков был её приказ. И что ей было до страдающих глаз Ланского?

– Вы любили когда-нибудь, князь?

– Любил, государыня.

– Ну, а я вам нравлюсь? – пошутила она.

– Я в восхищении от вас,– бесхитростно ответил он.

– Надеюсь, вы восхищаетесь мной не как государственной особой? – погрозила она.

– Я не думал о вас в этом смысле, – просто сказал он.

Нет, она не понимала его. Однако же, ни к кому ее так не влекло.

– Я жду вас сегодня вечером, князь – тихо сказала она. Он молча склонил голову. Они встретились еще раз. Через десять лет. Все эти годы Загорский жил в усадьбе, воспитывал сына, строил дворец в Вечетарево. Всех удивило, что он ничего не получил за этот фавор. Это было странно, потому что все помнили глаза императрицы, которыми она смотрела на него при прощании.

Летом 1785 года императрица ехала в Крым. За год до этого умер Александр Ланский. Умер от злоупотребления контаридами (наркотики). Она свыклась, сжилась с ним за десять лет. Что поделаешь, если нет настоящего? Шесть месяцев она была неутешна. И вот ждала дорога. Ожидали в Киеве убранные галереи, ожидали потемкинские деревни. Все время ее мучила мысль: встретит ли её он? Выедет ли навстречу?

Когда открылся глазам Днепр, на крутой обрыв противоположного берега вылетели всадники, и кони под ними по самую грудь тонули в цветущих травах. Попутчики всё ещё рассуждали, что бы это могло быть, и только она знала – ОН. Флотилия челнов летела стой стороны, на широких плотах везли коней, пятнистых дрыкгантов, которыми славилась эта земля. Кипела вода под вёслами, а на носу переднего челна стоял с веслом в руке тот, кого не могло забыть сердце, потому что он возродил на одну, последнюю ночь молодость с горьким запахом полыни за шелком шатра.

Не дождавшись, когда челн ударится о берег, он прыгнул почти по колено в воду и размеренным, легким шагом начал подниматься по пологому склону к её карете. Он был тот же, лишь седина густо лежала в волосах, да спокойнее стали глаза. И он просто бросил к её ногам шкатулку с золотом и шкуру серебристой лисицы. А спокойные глаза договорили: «Помню». «И я не могу забыть», – ответили ее глаза. И вдруг боль сжала её сердце. Вот снова течёт река, снова серебрится полынь, как шкура этой лисицы, снова стоит ОН. Ничего не изменилось. Лишь непоправимо постарела, лишь изменилась она сама.

– Возьми этот табун, великая государыня! – сказал он. – Таких коней нет больше нигде. Пусть они верно носят тебя, как верно будет носить вас моя земля.

– Не надо, князь.

И он склонил приветливо и непринуждённо свою седую голову.

– А где ваш сын, князь? Он здесь?

– Игорь! – позвал князь. – Выйди.

И тут она увидела, как из пёстрой толпы выступил юноша, стройный, похожий и не похожий на отца. Лёгким шагом подошел к ней, ловкий, как сказочный царевич, в расшитой голубой одежде, в голубых сапожках, с золочёным кинжалом на боку, точь-в-точь как тогда отец, десять лет назад.

Шел и не знал, что каждый его шаг – шаг по сердцу той, которая смотрела на него. Игорь подошел и остановился. Это была царица. Та, которой следует поклоняться. Юноша смотрел на нее. И она показалась ему красавицей.

– Маленький литвин, – грустно сказала она. – Когда-нибудь он сменит этот кинжал на саблю и пойдет на нас.

Щеки его вспыхнули, он глубоко вздохнул. А потом вынул лезвие из ножен, сломал сталь и бросил к её ногам. ...Отъезжая, она сказала князю Загорскому:

– Не хотел взять тогда – возьми теперь. Для него.

– Для него возьму.

Это были земли на юге. Игорь проводил царицу до Киева. Она сама попросила об этом. Игорю Загорскому было 24 года, когда умерла императрица. Василий Загорский умер на год раньше. В каких-то пятьдесят с небольшим. Доконал его этот образ жизни, которым он жил последнее время. Память. Сын да ещё охота. А как сын повзрослел, началось угасание. Князь Загорский был на охоте за два дня до смерти. А на завтра слёг. Сильные руки неподвижно лежали на атласе покрывала. Причастившись, он простился с сыном и умолк.

И лишь за пару минут до смерти, он открыл глаза, сказал едва слышно одно слово:

– Полынь...

И неизвестно было, о чем он это, о той лунной полыни и вереске или вообще о жизни. …О смерти отца сын сообщил в Петербург. Прощаясь, Екатерина просила писать ей и дала свою печать. Он ничего не сказал в то время отцу. И вот теперь написал. Месяца два ответа не было. А потом на вечетаревское подворье восьмёрка коней привезла окованную железом повозку. На ней была большая цельная глыба малахита. Удивительного дымчато-зелёного малахита в серых разводах – как полынь. На глыбе было лишь четыре слова: «Vale, principium finis mie!» В переводе – «здравствуй, начало конца моего». Спустя несколько месяцев императрица умерла.

Газета «Шаг», 21 декабря 2000 года

• Тот, кого не могло забыть сердце
• Вернуться назад