Versão em português 中文版本 日本語版
Polish version La version française Versione italiana
Русская версия English version Deutsch Version

Мои воспоминания. Том первый. Глава 6-8.

Глава 6
Наша семья. – Бабушка. – Её любовь к мужу. – Её спокойное и набожное отношение к людям. – Реб Юдл. – Городские дела. – Реб Липе. – Договор.
Дед любил поговорку: «Земля должна извергнуть кости того, кто оттолкнёт от себя ребёнка». Он замечательно жил с братом, и брат со своим единственным сыном и детьми единственного сына – все как один жили вместе с детьми и внуками деда, и если кто-то из семьи заболевал, все собирались возле больного. От него просто не отходили. В нашей семье царило удивительное единство, которое с большой деликатностью проводилось любимой и незабвенной бабушкой Бейле-Раше. За всеми больными членами семьи она смотрела, не отходя. Собиралась ли родить невестка - тут же вставала свекровь; если дочь – это была мать; для больных сыновей и внуков – это была бабушка. С доктором или фельдшером она одна должна была говорить, и если нужно было что-то с больным делать – она была должна быть рядом.
В доме у неё всегда была готова еда для всех детей и внуков, и когда кто-то приходил, она тут же ему давала поесть. Одна она не ела и всё ждала, не придёт ли кто-нибудь из детей или внуков или невестка – всем ведь надо дать. И одним тем, что ели другие, она уже была сыта. Редко видели, чтобы она ела. Готовя что-нибудь вкусное, она от него только пробовала, а остальное делила, и хоть имела двух прислуг, но обычно сама пекла и жарила и была исключительной поварихой.
Ещё она имела привычку посылать ежедневно в богадельню кастрюлю с едой, не забывая и просто бедных людей, кто не мог заработать себе на жизнь. Им она посылала потихоньку и была им поддержкой.
Сама она была худенькой, маленькой еврейкой – в чём только душа держится – но энергии в ней было, может, как у иного мужчины.
Мужа своего Арона-Лейзера она отличала, как говорят женщины, «как субботу отличают от буднего дня». Дед был большой баловень и любил хорошо поесть. Она для него каждый день готовила особые блюда, и самым большим огорчением для неё было, если он, не дай Бог, нашёл в тарелке муху. Тогда он уже ничего не ел, и она летела к своей свекрови: не найдётся ли там какой-то хорошей еды для него. Если там ничего не было, она настаивала, чтобы он только подождал минуту, она уже ему сделает чудное блюдо. Но он, как назло, не хотел ждать, что её очень огорчало.
Он любил хороший чай, и она уже следила, чтобы его стакан чая был крепким и хорошим. И когда он ехал к помещику, то должен был ей сказать, когда, примерно, вернётся. И если можно, даже час, и она к тому времени готовила самовар. А когда он должен был, например, прийти в понедельник вечером, в двенадцать часов, она забирала самовар к себе наверх, где была их спальня. Прислуга уже спала, и бабушка сидела у самовара наверху, подбрасывая уголь, чтобы самовар не остыл, чтобы, когда Арон-Лейзер придёт, у него был горячий чай. Так себя у евреев вела когда-то жена.
И так она следила всю ночь за самоваром, чтобы он был таким, как надо, горячим, чтобы когда Арон-Лейзер придёт, у него уже был чай. И если случалось, что он задерживался у помещиков несколько ночей подряд, она всё время дремала, не раздеваясь и иногда схватывалась, подкладывала угли в самовар, чтобы он был горячий, и снова дремала. Днём уже прислуга следила за самоваром.
Арон-Лейзер был большим упрямцем и когда говорил «да», это было «да», а когда «нет» - никаких аргументов не существовало. И когда он сидел среди людей и как раз был ей нужен, она к нему подходила очень вежливо и прежде всего извинялась, что подходит в тот момент, когда он говорит с людьми. В таких случаях он обычно делал рукой нетерпеливый жест. Это значило, что она должна уйти. Она, понятно, уходила и никогда не обижалась.
Также часто случалось, что люди приходили спросить совета у Арон-Лейзера и выражали желанье, чтобы и она при этом присутствовала. Она была известна в городе своими советами, и он её подзывал:
«Евреи хотят твоего совета», - говорил он ей. Объясняли в чём дело, и она давала совет. Но перед этим делала небольшое вступление:
«Я ведь всего лишь глупая еврейка, но мне кажется, что надо сделать так и так».
И по её совету обычно поступали.
Она никогда не садилась с ним рядом: стояла перед ним почтительно, хотя очень и очень ему помогала в его хозяйственной карьере и в его отношениях с помещиками. Она всегда старалась, чтобы он не прогадал в своих делах, а сама себя умышленно ставила перед ним в невыгодное положение. Как говорилось, он её во многих отношениях слушался. Но она не показывала вида, что знает, что он её слушается…
Отец её реб Юдл на старости лет овдовел и возле него не осталось детей. Три его сына были учёными людьми, а не богачами, и жили в разных городах. Бабушка Бейле-Раше была единственной дочерью и пригласила его к себе в гости. Он был очень умным евреем, в городе его все уважали, и Арон-Лейзер предложил ему остаться у него насовсем и никак его не отпускал. Старик продал в Семятичах свой дом со всей домашней утварью и приехал к зятю в Каменец, и дед Арон-Лейзер берёг тестя, как зеницу ока.
Прадед реб Юдл присмотрелся к делам своего зятя и обнаружил - что было совсем нетрудно - что городские дела закрутили ему голову. Целыми днями и ночами его дом набит людьми, и всё из-за городских дел. Ему, старику, было жаль способностей Арон-Лейзера, которые тратились на ничтожные дела маленького города - какое замороченье головы приходится от них иметь – больше, чем от дел большого города.
Поэтому для него было ясно, что тот должен отбросить совершенно городские дела и больше заниматься помещиками, на чём можно что-то заработать, или он должен совсем переехать в Бриск, где при его ловкости и уме он себе сразу сделает имя, и лучше там руководить, чем здесь, в Каменце. Там он, по крайней мере, будет иметь дело с таким городом, с такими богачами, мудрецами, учёными, образованными людьми.
Старик, реб Юдл, научил свою дочь Бейле-Раше чтобы она это объяснила своему мужу. Но дед, Арон-Лейзер, ответил на это, что он ни за что не бросит Каменец, где покоятся его родители и деды, где и сам он состарился, куда он вложил и энергию свою и свою молодость, и если ему даже дадут миллионы, он из Кменца не уедет. Но что касается городских дел, то он сам согласен, что этим заниматься не надо. Слишком это трудно, он тратит слишком много сил, а толку мало.
Тогда было снова решено, что он должен отказаться ото всех городских дел - только выбрать подходящий момент. Но услышав, что Арон-Лейзер собирается отказаться от городских дел, стали к нему приходить городские старейшины и все важные хозяева и просить, чтобы он оставался и дальше. Более того, если ему слишком трудно, пусть поделится с ними работой и они ему помогут.
Хозяева долго просили и убеждали, и он согласился остаться на пробу, посмотреть, будет ли теперь легче. Прошло какое-то время, и он сам стал себя вести по-другому: собирать совещания, приглашать городских старейшин и распределять между ними работу, и они делали то, что он им поручал.
Арон-Лейзер также был освобождён от многих трудных дел, которые его тесть реб Юдл, который не имел, чем заняться, взялся делать вместе с другими людьми, из тех, что обычно толпились в квартире деда. Реб Юдл давал уже им советы, выслушивал их жалобы и т.п.
Бабушка Бейле-Раше, которая раньше из вежливости по отношению к мужу никогда не вмешивалась в его разговоры, если он её не спрашивал, теперь, когда евреями занялся её отец, также помогала советом больше, чем раньше, так что деда совсем освободили от этих дел.
Он стал больше заниматься помещиками, а бабушка совсем не раздевалась по ночам, сидя в полудрёме, ей приходилось чаще вставать с постели и подбрасывать свежие угли в самовар, чтобы когда Арон-Лейзер придёт, у него тут же был горячий чай.
У деда был зять, учёный человек, реб Липе. Этот реб Липе был большой бедняк и однажды он послал деду, своему шурину, письмо, прося, чтобы тот помог ему с заработком. Дед его позвал и предложил сделать вместе дело, от которого у того будет заработок и ни в чём не будет недостатка. Также и ему, деду, от этого что-то перепадёт. Реб Липе посмотрел на деда с удивлением: что это значит – что и Арон-Лейзеру что-то перепадёт, и он ничего не потеряет?
Дед ему сказал:
«Давай сделаем такое дело: я тебе дам для твоей жены и детей приличную сумму, и ты будешь сидеть и заниматься. Но дашь мне справку, что половину доли в будущей жизни, которая причитается тебе за твою ученость, ты завещаешь мне. Всю жизнь я, с Божьей помощью, живу простым от мира-сегойником и даже в этом мире не могу добиться всего, чего хочу. Так пусть хотя бы будущий мир будет обеспечен! Боюсь, что по прибытии в будущий мир будет мне горько и темно - там ведь нет ни исправника, ни асессора…»
Реб Липе ничего не мог сказать в ответ. Наверное, ему показалось неправильным, чтобы Арон-Лейзер, который так много имел в этом мире, имел бы и в будущем. Он сказал, что должен посоветоваться с Пурией, своей женой, сестрой Арон-Лейзера.
Прошло несколько месяцев, и ни реб Липе, ни его жена, не соглашались отдать Арон-Лейзеру половину будущего мира, причитающегося за учёность. Имея маленьких детей, которым надо делать платьица, ботиночки, платить за ученье и тому подобное, что нужно для жизни, они сильно страдали от нужды. На еду им Арон-Лейзер более или менее давал - но только на еду. Мучились, но ни на какие сделки с будущей жизнью не шли. Арон-Лейзер уже снизил требования. Сейчас он хотел половину только за учёность реб Липе, а за все его благочестивые поступки – ничего.
Понятно, что Арон-Лейзеру было досадно. Во-первых, ему очень хотелось доли в будущем мире, а во-вторых, он совершенно не привык, чтобы ему отказывали. И он всего лишь прекратил посылать им на жизнь.
Реб Липе с женой и детьми остались, бедняги, совсем без хлеба. В доме не было ни кусочка хлеба, не было даже картофеля, просто хоть ложись да помирай с голоду.
Мучились, мучились, туда-сюда кидались, но когда больше не могли выдержать, жена реб Липе Пурия согласилась:
«Иди уже, отдай этому злодею половину твоей доли в будущем мире. Не умирать же с детьми с голоду».
Он пришёл, подавленный, к Арон-Лейзеру и сообщил, что так и быть - на его предложение он согласен.
Но тут уже Арон-Лейзер заупрямился и сказал:
«Ты мне не хотел отдать половину своей доли в будущей жизни? А теперь пропало. Теперь иди и сам обеспечивай свою жену».
Арон-Лейзер, конечно, очень хотел доли в будущей жизни. Но он понимал, что все козни против сделки плетёт его сестра, и ему хотелось, чтобы именно сестра пришла к нему и попросила, чтобы расписалась сама, что согласна на сделку.
Реб Липе не понял намерений Арон-Лейзера. Можно себе представить, с каким сердцем он вернулся. В доме поднялся плач. Дети хотят есть, а дать им нечего. Они пришли оба к Арон-Лейзеру с таким удовольствием, с каким идут на смерть, плакали и просили, чтобы согласился на партнёрство.
«Ладно, - сказал спокойно Арон-Лейзер, - идём к раввину и подпишемся на всю жизнь. Я должен вас обеспечить, точно, как своих детей, а Липе отдаст мне свою долю в будущем мире, которая причитается ему за учёность».
Реб Липе, однако, хотел подписаться на три года, а не на всю жизнь. Сошлись на пяти годах.
Пошли к раввину и записали то, о чём договорились, реб Липе с Пурией подписались, раввин с судьёй засвидетельствовали, стороны обменялись рукопожатием и под присягой обязались: Арон-Лейзер должен реб Липе со всей семьёй полностью содержать, а за это получит половину доли в будущем мире, причитающуюся ему за учёность. Реб Липе при этом должен учиться целыми днями, не делая ничего другого, и всё законно и в силе.
Арон-Лейзер вернулся от раввина с радостью, какую трудно представить. Нешуточное везение для Арон-Лейзера! Предложи ему за половину доли в будущем мире любые сокровища, он бы наверное не взял.
Реб Липе с Пурией вернулись домой не такие весёлые, зато – со сверкающим у реб Липе в руке четвертным.
С тех пор Арон-Лейзер начал им слать всякого добра, молока и мёда. И когда реб Липе в первый раз в жизни вместе со своими домашними поимел приличный обед – тут уж вся сделка получила в его глазах совсем другой вид.

Глава 7
Акциз. – Барон Гинцбург. – Единственный сын. – Скандал с асессором. – Исправник держит сторону деда. – Реб Липе разрывает контракт.
В те времена акциз перешёл от правительства к барону Еже Гинцбургу[1]. Он получил акциз за известную сумму денег, ежегодно выплачиваемых им правительству. Служащими в акцизных канцеляриях он назначал только евреев: с самых высоких должностей до незначительной должности в деревне.
Дед тогда уже перестал завозить контрабандой спиртное из Польши. Он был страшно рад, что правительство передало еврею такой подряд, и поскольку не стремился увеличить доходы, не хотел ввозить контрабандой спиртное, чтобы, не дай Бог, не последовало от этого для барона банкротства!… Отчего может для всех евреев произойти зло, так как ненавистники Израиля скажут, что все евреи – воры.
Опять же, барон себя вёл красиво: назначил на все должности евреев, чем дал тысячам евреев заработок. И вообще – очень хорошо, что евреи служат в казне. Дед стал обычно покупать спиртное на заводах, отчего доходы стали слабыми. На польской водке он зарабатывал тысячи рублей в год!
И так как все дети деда и его братьев жили только с аренды, а сейчас с доходами стало более туго, дед начал уменьшать расходы.
Уменьшая расходы, дед нашёл, что пять рублей, которые он платит каждый месяц асессору - это слишком. Потому что, во-первых, управляющий помещика даёт в его распоряжение своих крестьян, и к асессору приходится обращаться очень редко. Во-вторых, асессора он совершенно не боялся - ведь с ним заодно был исправник, против которого асессор не пойдёт.
Асессор, конечно, был недоволен, и помню, как я ещё был маленьким мальчиком и прибыл волостной старшина с тремя десятскими и попросили бутылку водки. Был исход субботы. Как обычно у деда, в доме было полно народа и бабушка подавала всем чай. Это было её обязанностью, несмотря на наличие слуг, которые могли подавать вместо неё. Но ей не трудно было подать и второй стакан чая, и третий…
Племянник деда, единственный сын, очень уважал дядю, то есть моего деда, и был готов ради него в огонь и в воду. Дед его любил, и он имел в семье большой авторитет. Когда кто-то из семьи должен был о чём-то деда попросить, обращались к единственному сыну, Арье-Лейбу и Арье-Лейб был посредником.
Он был высокий, здоровый юноша, был даже способен учиться, только не очень хотел – но в общем, хороший парень. Если Арье-Лейб говорил, что добьётся чего-то у дяди, было ясно, что так оно и будет. А когда деду что-то было нужно у асессора, он посылал Арье-Лейба, так же, как и к исправнику; язык он имел острый, за что его особенно все ценили.
Волостной старшина потребовал бутылку водки, и Арье-Лейб спросил у дяди, надо ли давать. Дед разрешил. Получив бутылку, старшина быстро сунул бутылку в карман и вышел вместе со своими крестьянами. Это был тяжёлый случай, и Арье-Лейб спросил деда:
«Побежать и отобрать?»
«Догони и отбери бутылку силой», - приказал дед.
Служили у нас тогда пара здоровых «людей»: Хацкель и Кивка. Последний был известен как большой герой. Арье-Лейб взял обоих и побежал ловить старшину с десятскими. Примерно через четверть часа Арье-Лейб вернулся с большой радостью, с бутылкой водки в руках и с уликой – фуражкой старшины. Он рассказал, что дружков накрыли аж на террасе у асессора. Ещё минута – и они были бы в доме. Им как следует переломали кости и взяли фуражку старшины как улику.
«Правильно ли я поступил, дядя?» – Спросил Арье-Лейб.
«Правильно», - ответил дед.
В воскресенье утром дед уехал к помещикам, а днём пришёл асессор с восемнадцатью десятскими в дом к дяде – составить протокол о том, что он торгует в шинке без патента. Арье-Лейб стал ругаться с асессором и прямо сказал, что если тот составит протокол, то схватит оплеуху, и уже поднял руку…
Что обычно делает в таких случаях асессор, когда при нём восемнадцать десятских? Берут такого парня, связывают, арестовывают и отсылают в Бриск Но асессор этого не сделал. Очевидно он вспомнил об исправнике с Арон-Лейзером. Они сильнее. Он ушёл и написал исправнику письмо обо всей истории.
Вместо ответа исправник написал асессору нравоучительное письмо: надо не иметь никакого соображения, чтобы воевать с таким умным евреем. Поэтому он ему советует извиниться перед дедом и заключить с ним мир. А если не послушается, то пусть знает, что с сегодняшнего дня он, исправник, будет останавливаться в Каменце только у деда, а не у него, как обычно принято у всех исправников, что асессору будет очень неприятно.
Деду исправник написал, чтобы тот приготовил квартиру по случаю его приезда в Каменец. Дед тут же приготовил квартиру с отдельным входом у брата Мордхе-Лейба. И когда дед сообщил, что всё уже готово, исправник приехал в карете, запряжённой четвёркой лошадей с колокольчиком и отправился прямо к дяде. Там останавливался и позже – то на один день, то на два, как получалось.
Униженному асессору пришлось к нему явиться, и исправник нарочно позвал к себе деда – пусть асессор увидит, как дед к нему приближён. Так прошло полтора года, пока асессор не смирился и не извинился перед дедом в присутствии исправника. И исправник стал как прежде останавливаться у асессора.
В то время дед установил, что не он один, а также и городские старейшины, должны вести городские дела. Он попросил исправника, чтобы тот передал печать и все книги другому сборщику, а он будет помогать, когда потребуется. Конечно, он постарается, чтобы всё велось, как надо. Дед уже не был сборщиком, он остался только советником сборщика и городских старейшин. И когда встречался трудный случай, к нему приходили старейшины, чтобы посоветоваться, и во всех отношениях воцарился мир и покой.
Когда приезжал исправник, то сборщик, перед тем, как к нему идти, шёл посоветоваться к деду или, если происходило что-то серьёзное, дед вместе со сборщиком шёл к исправнику и всё улаживал.
Дед вёл свои дела с помещиками, а половина доли реб Липе в будущем мире всё увеличивалась. Деду это придавало ещё больше энергии работать, он стал спокойнее, будущий мир поддерживал его в жизни. Но радость его продолжалась недолго: в конце четвёртого года его зять реб Липе прислал письмо с отказом от партнёрства. Заключённый на пять лет договор он разрывает, так как стал тем временем в городе судьёй взамен умершего судьи и будет теперь иметь доход и без их партнёрства, и больше не должен отдавать половину своей доли в будущем мире.
Письмо произвело на деда очень тяжёлое впечатление, почти полгода, до самого Йом-Киппура, этот умный еврей был в тяжёлой депрессии. В Йом-Киппур хорошо поплакал и опять успокоился. Но с сестрой он поссорился на всю жизнь, Считая, что во всём виновата она.

Глава 8
Мой первый меламед. – Вопросы, которые я задавал. – Второй меламед. – Мой дядя Исроэль. – Вундеркинд Исроэль. – Как вундеркинд Исроэль нас выпорол в поле. – У меламеда Мотэ. – Ад. – Зимний вечер. – Рассказы о чудесах. – Моя набожность. – Дибук. – Реб Липе Цукерман.
В два с половиной года мать отдала меня Якову-Беру, детскому меламеду. У неё не было времени ждать до лета, когда мне исполнится три года, и после Суккот она отдала меня в хедер. Я с детства имел желание учиться и не отходил от Якова-Бера ни на шаг, не хотел даже уходить домой. Я сидел рядом с ним на печке, было тепло, приятно. У него училось около сотни мальчиков, и богатые дети, когда им больше не хотелось учиться, сидели на большой печке и играли.
Мне так было хорошо на печке, что я не хотел оттуда слезать, только когда снимали всех детей и нельзя было оставаться одному, я шёл с помощником меламеда домой.
Но меламед Яков-Бер не был мною доволен. Я с детства имел недостаток – был спорщиком и любил задавать трудные вопросы. И Яков-Бер, бедняга, не знал, что ответить. Например, начав учить со мной алфавит, он меня учил: комец-алеф – о; комец-бет (с точкой внутри буквы) – бо, а комец-бет (без точки внутри буквы) – во. 1 Я у него спрашиваю: «Но если комец-бет (без точки внутри буквы) – во, зачем тогда нужно, чтобы было ещё и комец-вав-вав – тоже во?)[2] .«Станешь старше, - недовольно отвечает ребе, - тогда узнаешь».
Есть дети, которые только и знают всё время задавать вопросы: «Мама-папа, зачем надо то, зачем надо сё?» Так и я всё время спрашивал раби:
«Кто сделал стол?»
«Столяр».
«А кто сделал столяра?»
«Бог».
«А кто сделал Бога?»
«Бог! – кричал он сердито. – Бог вечен, его никто не делал».
«Бог сам себя сделал?» – спрашивал я, глядя раби прямо в глаза.
«Ты ещё мал и глуп!» – кричал он в ярости.
Раби рассказал папе, что я всё время задаю вопросы. Папа ему посоветовал отругать меня, когда я что-то спрошу.
«Скажи ему, - посоветовал папа, - что мальчик не должен ничего спрашивать, он должен только учиться и молчать".
Однако вопросы, которые мальчик задавал, сильно обеспокоили его отца. И он стал задумываться – не вырастет ли из такого ребёнка, не дай Бог, апикойрес? Может, будет лучше ребёнка поменьше учить и вовремя отдать хасидским меламедам, которые его научат только быть хасидом и честным евреем?
У Якова-Бера я учился три срока. Я уже мог довольно быстро молиться, как большой. И тогда папа меня действительно отдал хасидскому меламеду, Шае-Бецалелю, у которого учили Тору и начало Гемары.
Я начал учить у меламеда Тору, и папа устроил пир для всех хасидов. Пели и пили много водки и ели целый день, но без деда, который никогда с хасидами не праздновал. Я хорошо учился, и раби со мной начал Раши. Я всё быстро схватывал и к шести годам уже хотел учить Гемару. Но раби считал, что ещё слишком рано:
«Достаточно, если ты начнёшь Гемару к семи годам».
Я, бывало, стоял у стола, за которым дети учат Гемару, прислушивался и не хотел толкаться с ребятами, учившими Тору. Так я всё хорошо улавливал, что когда наступал четверг, я говорил раби, что могу ему пересказать весь урок Гемары за неделю наизусть. Я говорил, и слова лились потоком, кусок из «Леках тов»: « Если Реувен украл деньги у Шимона…». Раби изумлялся и вечером приходил к отцу и рассказывал ему, какой у него замечательный сын – без того, чтобы учить, только со слуха, читает наизусть урок.
Но отца это мало радовало. Он стал таким фанатичным хасидом, что для него ученье не имело никакого значения. Он хотел, чтобы я знал только Тору и немного Мидраш. большего не надо, я должен быть только честным евреем, то есть хасидом.
Шая-Бецалель уже начал учить со мной Гемару, и я хорошо успевал. Я всё быстро схватывал и каждый четверг быстро отвечал из «Леках тов», и слова лились потоком.
Со временем Шаи-Бецалеля с его «Леках тов» стало для меня недостаточно. Мне нужен был меламед покрупнее, который уже учит с мальчиками страницу или целый лист Гемары.
Но отец не торопился. Он держал меня у Шаи-Бецалеля девять сроков, и я учил одно и то же, вместе с маленькими детьми. Отец видел, что учиться я способен, но человеку многого не надо, главное, чтобы я стал хасидом.
Я плакался отцу, что уже хочу учить Гемару, а не какой-то «Леках тов», что хочу учиться вместе с большими детьми, но он по известной причине не соглашался.
У отца был брат Исроэль, одного со мной возраста. Дед отдал маленького Исроэля под присмотр отцу и тот отправил нас обоих в один хедер, одинаково одевал и укладывал вместе спать.
У Изроэля была ещё лучше голова, чем у меня. Но он не хотел учиться, и его совсем не волновало, что нашим раби был Шая-Бецалель. Ему было всё равно: он не хотел себя утруждать. При своей хорошей голове он даже отрывка «Леках тов» к четвергу не знал, предпочитая проводить время в шалостях.
В семье нашей был ещё один мальчик по имени Исроэль, на два года старше меня, с гениальной головой. Отец его был Йозл Вишняк, большой учёный, просто совершенство, и дедова брата Юдла сын. Он занимал должность в Люблине, а его жена Баше-Фейге жила с детьми у своего отца, реб Зелига.
Их мальчик Исроэль к восьми годам измучил лучших меламедов. На каждый отрывок из Гемары он задавал кучу вопросов, и учёные не могли ему ответить. Поэтому понятно, что вся наша семья его очень любила и что он часто у нас бывал, ел, пил и играл с нами, и из-за него нас с Исроэлем не замечали. Все цацкались только с ним одним.
Но мы с моим другом Исроэлем, который одновременно был и моим дядей, от души его ненавидели - когда бы не он, мы считались бы вполне способными мальчиками: я, возможно, был бы лучшим мальчиком в городе, и в семье меня бы ещё больше ценили.
Но несмотря на нашу ненависть, мы к нему чувствовали также и почтение и бывали польщены, когда он с нами разговаривал. Характер у него был плохой, и все мальчики в городе страшно перед ним трепетали. Когда он нас бил, мы это ему позволяли, как ученики позволяют себя бить учителю.
Помню, однажды в пятницу, когда мы были свободны от хедера, ему захотелось выбрать лучших мальчиков в городе и послушать, как они читают отрывок из Гемары. Он взял, помнится, «Бава Меция»[3] и с двенадцатью мальчиками пошёл через луг к реб Симхе-Лейзеру [4]).
Был прекрасный солнечный день. Исроэль срезал перочинным ножиком хорошие, мягкие прутья на лугу и держал в руке Гемару. Каждому из мальчиков он дал отдельный отрывок из Гемары, и если тот не знал, то должен был лечь, и Исроэль сёк его мягкими прутьями столько раз, сколько считал нужным. Плакать никто не плакал – сдерживались: принимали всё это с любовью и в самом деле считали, что заслужили порки – мы форменные гои, что не знаем Гемару, а он, Исроэль, такой учёный. Но кое-кто уже не в силах был больше выдержать порки и начал плакать, а Исроэль не слушал и продолжал сечь, приговаривая:
«На тебе, эдакий гой, на тебе!…» - и оставляя на теле голубые полосы с запекшейся кровью.
Мне он дал пересказать отрывок «Сдающий на хранение» [5]. Но я тогда ещё не учил Гемару, а только «Леках тов», и совсем не знал отрывка «Сдающий на хранение». Он мне выдал восемнадцать розог, и таких крепких, что я помню их поныне.
Потом мы все, выпоротые, отправились вместе с тем, кто нас порол, домой, с заплаканными глазами, опозоренные, подавленные, но без претензий: мы это заслужили! Мальчики уже стали больше бояться розог Исроэля, чем учительских, потому что раби бьёт всё-таки милосердно и не такими мягкими, свежими и длинными прутьями, какие Исроэль нарезал на лугу.
Всевышний помог, и вскоре реб Евзель Вишняк забрал своего сына к себе в Люблин, поскольку в Каменце для него не нашлось меламеда.
Мы были рады: избавились от Исроэля!
Когда мне исполнилось восемь лет, отец меня передал наконец меламеду Моте, у которого я должен был учиться ещё два года назад. Это был хороший меламед. К тому же он не так бил мальчиков, и они у него хорошо учились. Он учил с детьми Гемару и добивался замечательных результатов. Час в день он также рассказывал детям истории о мудрецах и обо всём, что творится в ином мире, а именно: как мучаются грешники после смерти сто лет подряд. Ещё он рассказывал подробно маршрут мёртвых, например, как грешник встречает ангелов-мучителей по пути в ад, о свойствах ада, как жгут грешников и т.п.
По его рассказам, каждый праведник должен страдать после смерти от побоев ангела-мучителя (и о чём я уже писал)[6]. Получив свою порцию побоев, он должен идти в ад, и каждый праведник, даже самый великий, должен находиться двенадцать месяцев в аду. По дороге в ад его встречают ангелы-мучители, которые стегают его железными прутьями и швыряют на груду огня. С груды огня его швыряют на груду льда. Так его перебрасывают с груды огня на груду льда и обратно. Потом, если он большой злодей, ангелы-мучители бросают его от одного к другому все двенадцать сотен лет ожидания, то есть двенадцать сотен лет проходит, пока он упадёт на ту груду огня. И словно этого мало, по пути он встречает шестьдесят раз по десять тысяч ангелов-мучителей, и каждый бьёт его железными и раскалёнными прутьями. Потом ему велят идти в ад. И там он должен очищаться двенадцать месяцев. Больше времени никто в аду не бывал. Попасть в ад – это уже хорошо. Но перед этим мучится человек сотни лет в огне и в воде, во льду и в страхе…
Для пущего реализма наш раби даже обозначал краской и пером на бумаге размеры ада. Он считал что размеры ада – двенадцать сотен лет в длину и четыреста в ширину.
С адом ещё беда, что человек не знает, где находится его дверь. Если бы знать, если бы сразу войти в дверь, можно было бы избавиться от ударов со стороны ангелов-мучителей. Он крутится туда и сюда, ищет двери и при этом схватывает удары.
И раби нам показывает пальцем, как человек стоит, кажется, у самой двери и идёт как раз назад. Он уже прошёл четыреста лет в ширину в одну сторону и двенадцать сотен лет в длину; и дальше четыреста лет в ширину, и дальше двенадцать сотен девяносто девять лет и тысяча месяцев. Дверь – узкая и запрятанная, и вот он ходит и ходит, бедняга, по аду среди ангелов-мучителей три тысячи сто девяносто девять лет.
Но праведник обычно сразу находит дверь в ад и не должен ходить вокруг да около так много лет.
Ещё раби любил рассказывать чудесные истории о Виленском гаоне, как он постиг все семь отраслей знаний, как рассматривал звёзды, а когда захотел узнать, как велика звезда и что на ней происходит, то пригласил все звёзды к своему столу и их как следует рассмотрел и изучил.
Однажды, рассказывал ребе, Виленский гаон был на свадьбе большого богача, и сват попросил его повеселить жениха и невесту.
«Я сяду возле музыкантов», - сказал Виленский гаон, сел возле музыкантов и прислушался, как они играют. Потом сказал, что если сделать в кларнете, на котором играет музыкант, там-то и там-то дырочки, он будет хорошо звучать и гости получат удовольствие. Сделали дырочки там, где он указал. И кларнет так зазвучал, что от сладостной музыки все попадали в обморок. Пришлось заткнуть эти дырочки. Такие истории рассказывал нам каждый день Мотке-меламед, и мы сидели, как зачарованные…
В зимние вечера мы приходили из хедера в восемь-девять часов. Поужинав, я шёл в комнату к бабушке Бейле-Раше, где она и вся семья большей частью сидели. Там обычно бывали женщины с Лейбке-шамесом, жившим у бабушки на кухне со своей кухаркой-женой. И Лейбке этот тоже рассказывал много историй о чертях и дьяволах, о колдунах и о водяных и т.п.
Он рассказывал, как ехал однажды извозчик с группой евреев. Видят – стоит на дороге большой хороший гусь; извозчик, конечно, взял гуся и привёз домой. И ночью, когда все уснули, гусь начал кидаться и бросаться; извозчик зажёг свечу и увидел, что гусь, который наполовину был похож на человека и наполовину – на гуся, всё кругом разбросал. Извозчик, не жив, не мёртв, помчался к раввину. Тот послал десять человек, и те стали читать громким голосом псалмы. И когда прочли все псалмы, гусь взмахнул крыльями и улетел.
«Черти, - рассказывал он, - любят скакать на лошади, и не на помещичьей, а как раз на еврейской. Приходят раз евреи-извозчики утром в конюшню и видят, что лошади мокрые, в поту, хрипят – словом, такие измученные, будто только что вернулись после долгой поездки. А другой раз извозчик обнаружил утром в конюшне мёртвую лошадь, колёса телеги поломаны, вожжи – порваны…
Рассказов о чудесах он имел целую кучу. Однажды, он рассказывал, была в Каменце еврейка, муж которой, портной, уехал в Одессу. Сначала он слал письма и деньги. Но потом перестал – ни писем, ни денег. Она поехала в Шерешево, местечко возле Каменца, к колдуну, и тот ей велел дать ему десять рублей, и муж к ней вернётся верхом на кочерге. Так и случилось. На следующую ночь муж стучит в окно, плачет и просит пустить его поскорее в дом – он сильно устал от поездки, вот-вот потеряет сознание. Она ему тут же открыла, он влетел в дом на кочерге и упал без сознания. Она подняла шум, сбежались люди и прочли псалмы. Он встал на ноги и рассказал, что ночью ему в Одессу явилась большая железная рука, стащила с кровати, посадила на кочергу и сказала:
«Поезжай домой, за ночь доберёшься до своей жены и попросишь у неё прощенья».
Он заплакал: как он сможет за одну ночь проехать такое большое расстояние? Здесь езды недель на шесть!
Но ему было сказано:
«Езжай!» - И он поехал.
Да не поехал – полетел, над горами и долинами, над крышами и над реками, и вот он здесь - в чём душа держится…
Помню одну любопытную историю. Раз умер один и после того, как промучился сотни лет за все свои грехи, привели его в высший суд, чтоб выяснить, нет ли уже возможности допустить его в рай. Верховный судья собрался уже вынести решение, что можно ему идти в рай, как вдруг является сатана и заявляет: есть на нём ещё один большой грех, а именно – он съел два пуда животного жира[7] . Человек заплакал:
:«Что значит: два пуда жира? Когда, что – да это пустой навет!»
Но сатана доказал, что когда тот курил трубку, то всегда зажигал её с помощью свечи, а со свечи при закуривании всегда капал жир. И так за всю жизнь собралось два пуда жира. Тут же его отдали ангелу-мучителю и снова стали мучить – за два пуда жира, поглощённых им при курении.
Такие-то зловещие истории я слушал у своей умной бабушки от Лейбке-шамеса. Можно себе представить, каким страхом это наполняло мою детскую жизнь. Какой страх вызывали черти, злые духи и загробный мир, где величайшие праведники должны страдать от ударов ангелов-мучителей и двенадцати месяцев ада, где жгут, жарят и подвешивают мужчин за язык, а женщин за грудь и за волосы и где жарятся на самом большом на земле огне по четыреста лет подряд.
Помню, однажды случился у меня дефект в цицес[8], и днём я заигрался и забыл приделать другую. И ночью, перед сном, я увидел, что у меня всё ещё дефектная цицес. Это было незадолго до «Грозных дней»[9] и в Йом-Киппур, будучи очень благочестивым мальчиком, я горько плакал из-за своего большого греха – дефектной цицес. И на исходе Йом-Киппура, вернувшись из хасидской молельни и поужинав после поста, хотя мне было только 8 лет[10], я всё ещё был под впечатлением греха дефектной цицес. После ужина я пошёл к деду. Дома стояли близко друг к другу, залитые светом - была лунная ночь - и придя к дому деда и собираясь подняться на террасу, увидел соседа Гершля Меерчева, стоящего у маленькой террасы своего дома. Я обрадовался, увидев рядом Гершля, но только я хотел ступить на террасу, как увидел, что этот Гершль вдруг поднялся, поднялся, выше, выше, пока не оказался аж над крышей и стал белый, как снег. Я испугался и понял, что это чёрт, а не Гершль Меерчев. Из последних сил я бросился на террасу и немного не добежав, упал без сознания. В доме деда слышали, как я упал, выбежали из дома и нашли меня лежащим без сознания. Конечно, поднялся шум – сбежались люди, привели меня в чувство, положили в постель, и я заснул. Позвали знаменитого доктора с Йоселе-фельдшером, который остался со мной ночевать вместе с бабушкой. На утро мне стало лучше, и я рассказал бабушке всю историю с чёртом, бывшим прежде Гершлем Меерчевым. Я также прибавил, что знаю, почему ко мне пришёл чёрт: я ходил с дефектной цицес…
В те времена был знаменитый Авародский[11] дибук[12], который поселился в девушке. Ездили с ней ко всем цадикам и большим раввинам, чтобы они изгнали дибука. Всю Литву взбудоражил дибук, и много историй крутилось вокруг него: тут он читал псалмы, там учил талмудические трактаты, а там - Гемару и толкования, и таких историй тогда ходило множество. Возили её из города в город и наконец прибыли к раввину в Каменец. Раввин послал на кладбище, и там собрался весь город: мужчины, женщины и дети. Раввин послал шамеса, реб Бейнуша, чтобы он там, на кладбище, прочёл такие и такие отрывки и приказал дибуку выйти по велению раввина и от имени всех раввинов.
Я тоже хотел пойти на кладбище посмотреть, как изгонят дибука, но отец меня не пустил, потому что вокруг дибука бывает много злых духов.
Шамес, реб Бейнуш, пришёл на кладбище и прочёл отрывки со всеми приказаниями, и тут дибук закричал:
«Не хочу выходить. Мне и здесь хорошо».
Поехали с девушкой в Бриск, к раввину, реб Якову-Меиру. Он был большой мудрец и праведник. Реб Яков-Меир тоже велел отвезти дибука на кладбище. И конечно, как везде, все брискские евреи, мужчины, женщины и дети, пришли посмотреть на удивительного дибука, который держится так долго в девушке и ни за что не хочет выходить.
Реб Яков-Меир послал к дибуку шамеса раввинского суда, реб Лейба, чтобы тот от имени городского раввина повелел тому сейчас же выйти. Раввин сказал реб Лейбу, чтобы тот приказал дибуку выйти через мизинец руки. Так сообщалось в Кабале, что для дибука самый лёгкий путь – выйти через мизинец.
Реб Лейб так и повелел дибуку. Дибук стал плакать, что выходить он не хочет. Реб Лейб ему объяснил, что если он не послушается, то раввин вкупе с другими раввинами объявит ему херем[13], и он попадёт навечно туда, где душу швыряют из конца в конец того света, и вовек не будет иметь спасенья.
Дибук ответил, горько рыдая:
«Я выйду уже, но пусть раби скажет, куда мне деваться…»
Реб Лейб не знал, что ответить дибуку и решил пойти к раввину и спросить, куда тому деваться.
Рядом стоял реб Липе Цукерман, большой богач, учёный еврей и немного апикойрес, которого тогда очень ценил губернатор, и особенно знаменитый тем, что знал почти наизусть несколько сот страниц Гемары. Этот Цукерман, также большой любитель шутки, нарочно пришёл на кладбище, чтобы посмеяться. И услышав, как плачет дибук и спрашивает, куда ему деваться, а реб Лейб собрался бежать и спрашивать раввина, Цукерман вдруг заявил:
«Стой, стой, я ему скажу, куда деваться. У меня для него есть хорошее место…»
Он подошёл, широко раскрыл рот и сказал:
«Иди ко мне в рот».
Рот он держал прямо перед лицом девушки.
Реб Лейб испугался, что дибук захочет войти в апикойреса, но дибук ничего не ответил. Похоже было, что он «не хочет». Но стоявшие там люди были поражены и напуганы тем, что еврей мог выступить и сказать дибуку, чтобы тот в него вошёл, и подставить ему свой открытый рот!
И если бы это был не Цукерман, его бы убили и закопали на месте. Но Цукермана в городе боялись. А раввин сожалел, что дибук таки не вошёл в апикойреса – знал бы, как глумиться над такими вещами. Раввину было также немного стыдно. Он велел ехать с дибуком к ляховицкому раввину[14], и чем кончилось дело с дибуком, я уже не помню.

Глава 6
[1] Имеется в виду барон Иосиф (Евзель) Гиннцбург, 1812-1878, из семьи банкиров и ходатаев по еврейским делам в России 2-й половины 19-го и начала 20-го в.

Глава 7
1 В языке идиш, в отличие от иврита, существуют гласные звуки, которые могут менять своё звучание в зависимости от огласовок – подстрочных знаков, одним из которых является камац (на идиш говорят «комец»).
[2] Сходное, но не совсем одинаковое звучание букв в этих двух случаях, что трудно уловимо для детского слуха.
[3] «Средние врата» - один из трактатов Талмуда раздела «Незиким» (Ущербы»), посвящённого имущественным спорам.
[4] См. об этом «большом мудреце» в гл.1.
[5] Часть третья указанного выше трактата «Бава Меция».
[6] См. конец 1-й главы. Представления евреев о загробном мире отражены в еврейском фольклоре, а также в каббалистической литературе, в частности, в книге Зохар (большая часть написана в 13 в. кастильским каббалистом Моше де Леоном).
[7] Говяжье, овечье и козье сало запрещено к употреблению в пищу по еврейскому закону.
[8] В сефардском произношении «цицит» - кисть, приготовленная из шерстяных ниток, пришивается с каждой стороны талита, а также и «малого талита» (или «арба кнафот») - прямоугольного шерстяного куска материи, который носят днём под верхней одеждой
[9] Десять дней покаяния - первые десять дней осеннего месяца тишрей, с первого дня Рош-Ха-Шана до Йом-Киппура, посвящённые покаянию в грехах и мольбам о прощении в наступающем году. В течение этих дней читаются перед рассветом специальные молитвы-покаяния, т.е. слихот.
[10] Т.е., ещё был не обязан поститься.
[11] Новогрудский - по мнению Давида Асафа, переводчика книги на иврит, по имени Новогрудка, одного из старейших городов Литвы (во времена Котика), ныне – Белоруссии (Гродненская обл.), с еврейской общиной, упоминаемой с 1529 г.
[12] В еврейских народных поверьях и в кабалистической литературе - злой дух, который вселяется в человека, овладевает его душой, причиняет душевный недуг, говорит устами своей жертвы, но не сливается с ней. Большинство рассказов о дибуке связано с хасидской средой. Случай, описанный Котиком, упоминается и в других источниках его времени.
[13]Религиозное отлучение.
[14] Ляховичи – во времена Котика литовский, ныне белорусский город.

Мои воспоминания.Том I



Мои воспоминания.Том II



Наши партнеры

Познай Кобрин