Versão em português 中文版本 日本語版
Polish version La version française Versione italiana
Русская версия English version Deutsch Version

Мои воспоминания. Том второй. Глава 12-13.

Кобрин → Выдающиеся личности

Глава 12
Дед. -- Помещик Шемет. -- Кошелево. -- Пан Шемет обманывает деда.-- Для меня арендуют усадьбу. -- Отъезд из Макаровцев. -- Я стал настоящим собственником. -- У отца. -- Отъезд в Кошелево. -- Забот - как дров.-- Договор с мужиками.-- Волки. У-у! -- Страх.-- Болото.-- Сожаление. -- Антон.
Дед был очень занят на винокуренном заводе, и всё собирался съездить к предводителю Шемету, владельцу многих усадеб в Пружанском уезде. Сам он жил в тринадцати верстах от Каменца. Дед однажды уже арендовал у него усадьбу Бабич возле Каменца для своего сына Йоселе. У него можно было дёшево взять усадьбу, и евреев, которым он их сдавал в аренду, он никогда оттуда не выставлял. Всего он владел пятью миллионами чистых денег, хранившихся в Варшавском банке. Сам уже старый человек, имел он ещё молодую жену и единственную дочь пятнадцати лет.
Контракты заключать он терпеть не мог, но слова своего не нарушал. Достаточно было платить деньги за аренду, даже и не в срок - тоже он ничего дурного не делал. Дед поэтому хотел прежде всего съездить к нему, но никак не мог оторваться от своего завода, и мне пришлось сидеть и ждать в Пруске.
Только через два месяца дед смог съездить к Шемету. Тот был ему рад, как большинство помещиков, но дед от него узнал, что все его именья уже заняты. Осталось одно маленькое именьице под названием Кошелево, с посевной площадью всего в 150 акров. Пшеница там не росла, так как земля была скудной, но травы было очень много - болотной травы, растущей на болотах. Трава была также и в лесу.
"Если берёшь, то твоему внуку я отдам за шестьсот рублей. Он себя сможет здесь хорошо обеспечить: получить четыреста возов сена. Крестьяне сделают для него в поле всё, что надо для сена. Но пусть никто не знает, что ты берёшь, т.к. крестьяне должны сеять яровые, и если узнают о твоей аренде, то так плохо засеют, что ты ни гроша не получишь. Так что езжай домой другой дорогой, а не через деревню Михалки. Михалки слишком близко от Кошелева".
Этот Шемет, ко всему, был большой жулик. Слово его, хоть и было железным, но если мог он кого-то обмануть, то не отказывал себе в этом. И если кто-то ему говорил:
"Барин, ты меня обманываешь", - он отвечал:
"Как тебе не стыдно признаваться, что ты дурак. Ведь обмануть можно только дурака. Стыдно давать себя обманывать. Говорю тебе - дурак не должен заниматься делами".
Так он высмеивал людей. Но когда его хватали за руку и чёрным по белому доказывали, что он тут явно обманывает - старый помещик тоже не смущался и с особой гордостью отвечал:
"Во-первых, ты уже поумнел. Но впредь - не обманывайся".
Умного деда он тоже обманул. Он нарочно не велел ему возвращаться той же дорогой, чтобы дед не осмотрел усадьбы. Поскольку, если бы дед её увидел, то, конечно, не стал бы арендовать. А о том, что внуку придётся постоянно воевать с крестьянами и оказаться заброшенным и одиноким в лесу дед совсем не подумал. Но особенно здесь не доставало дорогой бабушки. Уж она такого приобретения конечно бы не допустила…
Дед дал сотню наличными и получил справку о том, что снял усадьбу Кошелево за шестьсот рублей в год. При этом не было отмечено число лет. Это одно. Второе - в справке было написано, что я обязан засевать поля сам, не передавая их для обработки крестьянам, за что они отдавали бы хозяину две трети снопов, оставляя себе треть. Этот пункт, который обычно служит в пользу хозяина, здесь был незаметно изъят, что стало для меня несчастьем.
Дед спросил Шемета, почему у крестьян совсем нет пастбищ? Ведь после восстания ездила комиссия и наделяла крестьян землёй. Где есть поле, должно быть пастбище и сено. Как может быть одно - без другого?
"Я их умнее, - победоносно усмехнулся Шемет. - Когда комиссия ко мне явилась, я угостил чиновников своим старым вином - и готово… Вином можно задурить голову, тем более - старым. И комиссия написала, что я хотел. Я ещё лучше сделал - я оставил себе кусок луга, у самой деревни. И этот кусок луга, способный давать до 50-ти возов сена, служил мне как кнут против крестьян - коров ведь надо куда-то выгонять. Захватив его, я получил с этого куска по пол-рубля… Таким манером с них можно шкуру сдирать. Будет твой внук человеком - сможет вытянуть из них много денег. Скажи ему… скажи…
Дед, который мимо Кошелева не проезжал, вернулся в Пруску довольный. Он считал, что дёшево снял для меня хорошее имение у хорошего помещика.
"Поселившись там, Хацкель уж там и останется", - потирал дед с удовольствием руки. Шемет не берёт никаких надбавок, не вмешивается в дела съёмщика. Каждый работает в имении сам по себе, Шемет в его сторону даже не смотрит".
Я, тоже очень довольный, сразу поехал домой в Макаровцы. Как дед - так и я. Если дед доволен - значит, и я также. Я сообщил Розенблюму, что перед Песах уезжаю к себе в полученную в аренду усадьбу, и он может передать корчму с молочной фермой другому. И стал постепенно готовиться к переезду в Кошелево. Мог я это сделать к Шавуот. Но надо было купить много довольно серьёзных вещей: коров, быков, лошадей, сбрую и все необходимые в усадьбе инструменты, - и чем раньше купить, тем лучше. Уже лето, в поле полно работы, и если я займусь покупками и устройством после приезда в Кошелево, пройдёт всё лето, и поля останутся необработанными.
Арендаторы, приобретая новую усадьбу, обычно перебираются туда зимой, к новому году, когда поля покрыты снегом. Они пока собираются, и к Песах у них уже всё готово. Но я перебирался летом и должен был, живя в другой усадьбе, приготовить всё здесь, заранее.
Я снова списался с отцом, сообщая, что приеду к нему в Пески в марте, всё куплю и у него оставлю, и в мае выеду со всеми причиндалами в Кошелево.
В Макаровцах я тем временем всё продал и послал объявить во всех бет-мидрашах в Кринках, что если есть у кого-то ко мне претензии, чтоб пришли, так как я из Макаровцев уезжаю.
Понятно, это объявление в бет-мидрашах было излишним - не было ни у кого ко мне претензий, ни гроша я не был никому должен и вёл себя пустозвоном, как говорят в Литве, из пустого тщеславия, невольно позаимствованного у деда.
Объявили в бет-мидрашах, и… никто не явился...
Так я покинул Макаровцы. Некоторые плакали, расставаясь, и громче других - орлянский поп. Он жить без меня не мог и сказал, что если, не дай Бог, мне понадобится помощь и я к нему обращусь - он с себя снимет последнюю рубашку.
Мне тоже сильно разрывало сердце, что я оставляю всех своих соседей и добрых друзей, к которым так привык. Но что поделаешь, если приходится скитаться. Так уж суждено.
Потом я в своём коротком платье пришёл к отцу, и он меня принял тепло. Улыбался своей обычной улыбкой и, как видно, простил мне все мои прегрешения. А может, решил, что лучше смолчать и простить, чем морочить себе голову из-за штанов?
Семья моя - отец, дядя Йосл, единственный сын Арье-Лейб - все мне помогали купить необходимые для полевых работ принадлежности. Я у себя поставил новые телеги для вывоза снопов и навоза, купил сохи, бороны и грабли, лошадей, быков и коров - всё, всё, всё.
Покупали понемногу по воскресеньям, и последнее докупили на шумной Юрьевской ярмарке1, проходившей в Каменце с большой помпой, - и хватит!
Пятнадцатого мая мы выехали в Кошелево…
В Кошелевском лесу, в четырёх верстах от поместья, нас охватил страх: пустые пространства болот и трясин, без начала и конца, и четыре версты мы, может, тащились два часа. Сразу нам стало кисло на сердце.
Я видывал леса - сухо, приятно. А тут - ужасные топи и болота, в которых должны пастись коровы. Я сразу понял, что такого рода пастбище не годится для коров. Они будут проваливаться в болота и трясины и не смогут вылезать. Я уже в Макаровцах получил некоторое представление о работе в лесу. Но что поделаешь? Дело пропащее - надо молчать.
Кое-как добрались до усадьбы - и у нас совсем потемнело в глазах. Такая сиротливая, неогороженная усадьба, только ямы, камни и скудная трава.
Внутри, в усадьбе - мрачный дом, длинный, как еврейское изгнанье, чёрный, старый, заброшенный, и надо всем - тоска и промозглость. Как я потом узнал, там жили с тринадцатого года батраки-крестьяне…
И ещё беда: множество коров пасутся во ржи возле усадьбы - хороши порядки! Пастухи, видя наш приезд, разбежались, и нам с женой пришлось сразу же заняться изгнанием коров изо ржи. Мы их загнали в незапертый хлев и пересчитали: их было девяносто две штуки… Закрыли дверь на щеколду.
Примерно через полчаса чуть не все жители деревни пришла в усадьбу -просить, чтобы я вернул им коров. Сами их выпустить из незапертого хлева они всё же не решились. Я сделал вид, что требую по рублю за штуку и отчитал их - что значит - пасти коров в чужой ржи, да это ведь грех! Но мы помирились, и я им выдал арестанток…
Я сказал, что разрешаю им до воскресенья пасти свой скот в моём лесу. После этого мы заключаем в деревенской конторе контракт, по которому они за пастьбу обязуются дать мне на лето работника.
Старшина жил в деревне Михалки, расположенной, как было сказано, по соседству с усадьбой Кошелево. Я его позвал.
"Пане старшина,- сказал я ему, - прошу пригласить ко мне на воскресенье всю деревню, двадцать семь хозяйств, для обсуждения вопроса о пастьбе, которую я согласен предоставить им в моём лесу. В случае, если они со мной не согласятся, не подпишут контракт - я им пасти своих коров в моём лесу не позволю".
В воскресение утром явилась вся деревня вместе со старшиной и меня спросили, сколько я хочу за пастьбу. Торговались несколько часов и решили, что за каждую корову или лошадь, или даже за телёнка полагается мне два работника с упряжью, т.е., с лошадью.
Мы это обсудили у меня в усадьбе. Потом пошли в канцелярию. Там составили контракт, в который я добавил пункт, что в случае, если я позову кого-то работать - одного или с лошадью - он должен тут же явиться; и если я позвал дважды, а человек не пришёл - он платит три рубля штрафа.
Далее следовал важный пункт: в период жатвы, за три дня до того, как жать хлеб для себя, они обязуются жать для меня, а потом - один день для себя, другой - для меня, и чтобы за две недели ко мне в амбар доставили весь хлеб.
За пятёрку писарь мне составил контракт; он казался таким покладистым, что хоть бери и покупай у него всех крестьян, а старшина мне явно льстил, в надежде на вознаграждение. Поставили печать, расписались - и готово.
Я договорился, что завтра, в шесть часов утра, приду в деревню и запишу, сколько у каждого хозяина коров, чтобы знать, сколько мне должен каждый дать работников.
Назавтра я пришёл в деревню, взял старшину и старосту, и ходил от дома к дому, пересчитывая коров поштучно. Я понимал, что мужики будут меня обманывать и друг на друга доносить…
Помню, что один крестьянин про другого сказал, что тот припрятал от меня где-то за хлевом телёнка. Я собрался с духом и, подзадорив старшину, сделал хорошую ревизию. И когда я захватил телёнка, припрятанного всего лишь ради травы, которую он съест без того, чтобы за неё пришлось отрабатывать - старшина поднял страшный крик: "Вор!" - как если бы лично у меня украли телёнка.
Я записал более шестисот голов. То есть получил шестьсот работников с телегой и шестьсот пеших - недурное дельце.
Луга, расположенные возле деревни, они у меня купили за сто рублей и двадцать семь косарей. О болотном сене я с ними договорился половина наполовину: половину скосить и отвезти мне в амбар, и половину - им.
Крестьяне делали для меня всю работу в поле от алеф до тав2 - хорошо и с толком. Для меня как для арендатора это была находка - летом не надо было беспокоиться ни о какой работе. Шутка ли - что делать, если наступает время жатвы, с Божьей помощью - лето сухое, и колосья вот-вот созреют и зерно начнёт высыпаться; или наоборот - когда копны стоят в поле и идёт дождь, и их надо как можно быстрее увезти в сарай. А если нет - они будут гнить; или - пришла весна, надо засевать яровые, а стоит вода и идут дожди, и сеять нельзя. А тут вдруг - солнце, и можно браться за работу, и тогда нужно много рабочих рук - потому что поздно, надо спешить - быстро пахать, быстро боронить, быстро сеять. Ведь если опоздать, урожай не успеет созреть, тогда - большая беда, жизнь - не в жизнь. Одним словом - работников надо побольше. Боже сохрани, если работников не хватает - ты просто пропал. Арендаторы бегают тогда кругом, как пьяные мыши, ища со свечой и в поте лица работников.
В моём случае могло быть всё в порядке, если бы не большие недостатки самого Кошелева. Во-первых - Кошелевский лес. Он занимал 1800 акров и граничил с ещё большим Темерским лесом; а дальше - другие леса, так что кругом был лес. Моя усадебка стояла посреди Кошелевского леса, как раненая птица - одинокая, заброшенная, покинутая - настоящая пустыня. Скудная земля, а там, где не скудная, там - страшные болота и топи - подходящее место, чтоб водились черти. В лесу - ничего: ни пути, ни дороги от одного города к другому, как это обычно бывает. И очень много волков. Гродненский губернатор устраивал раз в два года на волков облаву. Эти волки не боялись хватать у меня гусей из самой усадьбы. Помню, как однажды крестьяне во время пахоты увидели возле усадьбы хромого волка. Бросили работу и с палками и страшным криком ринулись его убивать.
Водились также дикие кабаны, поедавшие с поля картошку.
Пасущихся в лесу коров было трудно собирать, чтобы вести домой. Пастухи кричали, хлестали своих коров и гнали их поодиночке. Иногда пастух не видел корову за деревом. Коровы среди деревьев разбредались, и требовалось много пастухов.
У каждого крестьянина был свой пастух, но тому было почти невозможно развести по домам всю свою скотину зараз. И с каждым бывало, что корова его оставалась на ночь. Это очень пугало мужиков, так как ночью корову вполне могли сожрать волки. В такие ночи крестьяне как сумасшедшие бегали по лесу в поисках своих коров. При этом они ужасно кричали, чтобы корова узнала голос своего хозяина и чтобы отпугнуть волка…
В самый первый вечер я слышал эти призывные, грустные крики бегающих по лесу крестьян:
"У-у!.. У-у!.."
Дрожь пробегала по сердцу: лес, ночь, волки и крестьяне, которые едва ли будут мне добрыми друзьями …
Голоса становились громче, слышались всё ближе и ближе:
"У-у!… У-у!.."
В первый раз, увидев несколько крестьян со следами укусов на руках (а укусы были у всех крестьян) после этих страшных криков, мы просто умерли.
Но когда они сдёрнули шапки и приветливо пожелали доброго вечера, и спросили добрыми голосами, в отчаянии, не причинила ли их скотина мне убытка, нам стало легче на сердце.
Такую мы получили порцию в первую же ночь после нашего приезда в Кошелево. Нас так трясло, что зуб на зуб не попадал. Потом, видя мужиков в таком отчаянии, мы с женой себя напрасно утешили, что не должны их бояться - вполне приличные мужики…
В смысле закона и порядка были тогда крестьяне устроены совсем неплохо - ведь это происходило после их освобождения. У них был свой собственный суд с широкими полномочиями. Суд состоял из четырёх крестьян и мог присудить даже к пятидесяти плетям. Действия его распространялись только на крестьян. Если еврей судился с крестьянином, это уже слушалось у мирового судьи, но если еврей хотел, он мог перенести дело в крестьянский суд.
Суд этот был очень беспристрастный. Никакого различия между евреем и христианином не делалось. Оправдывали того, кто был прав и наоборот - осуждали неправого. Еврей ещё при этом имел привилегию: если приговор крестьянского суда его не устраивал, он мог с ним не считаться и перенести дело в мировой суд.
В то время крестьяне вообще имели уважение к евреям и даже считали их за очень благородных. Тогда не слышно было, чтобы крестьяне учиняли насилия над евреями. А если что-то такое и происходило - то это был редкий случай. Власти за этим также следили.
Мы постепенно успокоились, хотя шум и крики каждую ночь разрывали сердце.
Много огорчений я имел от скотины, тонувшей в лесной трясине. Не проходило дня, чтобы корова не провалилась в болото. Дело это было опасное. Корова по природе - "слабое создание", и пролежав пару часов в трясине, она простудится и околеет.
Каждый день прибегал пастух с одним и тем же:
"Хозяин, корова в болоте!…"
Приходилось созывать мужиков, чтобы вытащить корову. Случалось и самому вместе с крестьянами лезть в глубокое болото, что отнимало здоровье, и еле вытащив одну ногу, благодарить Бога. Вытащишь одну - провалится другая.
Много раз мы находили коров полумёртвыми. Разводили огонь из сухих веток и, вытащив из трясины, согревали их, пока не встанут на ноги.
И так я каждый день возился со скотиной.
Потом началась история с продажей отдельных частей луга - пятидесяти кусков земли, лежащих в сырой части леса, которые приходили покупать окрестные крестьяне. Меня водили туда-сюда и подолгу по сырому лесу: одна нога в болоте, другая - снаружи, и я возвращался домой полумёртвый.
От таких мотаний я заболел, стало болеть сердце, и приходя домой, я валился на диван. Я еле выдерживал, и жена часто говорила:
"Давай бросим всё это Кошелево и уберёмся, пока живы".
Иногда мне приходилось ездить в окружающие местечки, докупать на базарах нужные в хозяйстве вещи. Домой случалось возвращаться ночью, кругом выли голодные волки, и чтобы отогнать грустные мысли, я кричал, стучал и звонил в колокольчик. Безлюдье, заброшенность меня совершенно убивали.
Люди в деревнях ездят в свободное время друг к дугу в гости. Но люди в деревнях не живут среди лесов, вокруг у них - простор, вечером приезжают в гости до темноты, а потом уезжают домой; но сюда ко мне никто не приезжал, и я - ни к кому. Проклятый лес всем закрывал дорогу.
Я совсем забросил свои учёные книги, стал настоящим диким ешувником со всем, что им свойственно, и проводил воскресенья и нееврейские праздники с крестьянами. На сердце у меня было тяжело и горько, но это ладно. Тревожило меня, что дети мои себя похоронят в такой пустыне. Я вспоминал об удовольствиях и свободах Макаровцев с их милыми сердцу друзьями и знакомыми, и кровь моя так закипала с досады, что я сам себя был готов разорвать на куски.
Зачем я оттуда сюда уехал?
Отношения мои с кошелевскими крестьянами были неплохими. Я никогда их не штрафовал из-за причинённого их коровами убытка. Но всё же я был еврей - заброшенный к ним еврей - а их - много, много гоев…
Я им всячески угождал - одалживал, когда им было очень нужно, деньги, часто им оказывал услуги и более или менее с ними уживался. Но крестьянин оставался мне чужим… И даже больше, чем чужим… И это - несмотря на всё, что сами они считали добром, человеческой добротой.
Пошёл я как-то в нееврейский праздник осмотреть в лесу свои луга. Вижу - пасутся во ржи два быка, а пастух Антон, парень лет 20-ти, самый большой силач в деревне, сидит себе спокойно со своим свистком, словно его не касается. Взял я и срезал ветку с дерева и погнал быков к себе домой. Антон же их погнал к себе в деревню. Я их гоню в усадьбу, а он - в деревню. Я рассказал старшине, что Антон не дал мне забрать его быков, причинивших мне ущерб. В воскресенье в канцелярии состоялся суд над Антоном, которого приговорили к 20-ти ударам розгой.
Зачем Антону было вредить доброму хозяину?… Ко мне пришла его семья во главе с братом Павлом-старостой, упали мне в ноги, чтобы я его простил. И когда я простил его, это они очень оценили. Но совсем хорошо ко мне относиться они не могли. Мне казалось, что они всё время думают об одном: что я здесь делаю среди них? Как я сюда попал? Почему захватил их поля? Что я, еврей, кручусь здесь - среди их чёрных, волосатых лиц и мрачных, сердитых, голодных глаз?…
Во время жатвы вся деревня взялась за мой урожай. Они хотели у меня раньше кончить, и это - большое дело. Стебли ржи стали совсем сухими, и надо было как можно быстрей её сжать и тут же назавтра отвезти копны в сарай, чтобы зерно не высыпалось в поле. За десять дней у меня уже была сжата вся рожь и вывезена в сарай.
Летний урожай ржи в тот год был обильный, и старые крестьяне говорили, что такого не припомнят. Зато ячмень, овёс, картофель, горох, гречка и все огородные овощи - не удались. С сорока акров посеянного овса я даже не имел достаточно для корма моей паре лошадей - одни мелкие чёрные зёрна, - и для посева на будущий год я должен был всё купить.
Только сена я имел очень много - может, 400 возов. Но что толку, если плохо, уныло и нудно, если я себе не нахожу места?
И опять, и опять я вспоминал добрые, милые и весёлые Макаровцы…

Глава 13
Лес горит. -- Ужасный пожар. -- Я в растерянности. -- Мы спасаем домашние вещи.-- Выгорело пятьдесят десятин леса. -- Лес горит снова. -- Я бегу со всех ног за тушителями. -- Староста. -- Мои планы в области сельского хозяйства. -- Новая беда.-- Обвалилась крыша. -- Ещё большие несчастья. -- Ребёнок выпал из люльки. -- Болезнь моей жены. -- Болеют дети. -- Бегаю туда-сюда. -- Яков-Йосл.-- Сон еврейки.-- Караул! !! -- Завещание и волосы. -- Мой напев.
Однажды, во время жатвы овса, я стоял возле косарей, погружённый в свои мысли. Был среди косарей очень злой, нехороший крестьянин Фёдор, в котором я всегда чувствовал особую к себе ненависть. Вдруг этот Фёдор оборачивается и издаёт радостный крик:
"Усадьба горит!"
Я побледнел. Со стороны усадьбы поднимался к небу дым. Я бросился туда со всех ног вместе с пятью крестьянами… Чем ближе я приближался к усадьбе, тем гуще становился дым, накрывая лес, как тёмным платком. Встретила меня, ломая руки, жена:
"Лес горит!"..
Огонь приближается к усадьбе, и вот-вот охватит соломенные крыши ….
А я совершенно не знаю, что делать, как тушить такой большой пожар в лесу, и совсем не знаю, на каком я свете. Крестьяне сказали, что усадьба - под угрозой, так как в лесу полно сухого дерева. Четыре года рубят в лесу деревья для отправки в Данциг. Два месяца не было дождя. Ветки и мусор высохли - прекрасное горючее!
Пятнадцать лет назад тоже сгорела усадьба. Там было два завода - водочный и пивной. Случилось это от начавшегося в лесу пожара.Чтобы потушить такой большой пожар, нужно двести человек.
Тут я увидел, как затаённая ненависть крестьян ко мне просачивается ядовитой струёй.
Чужой я им был, совсем чужом. Чужая кровь.
Я попросил жену с помощью крестьян сносить в фургон домашние вещи, а сам схватил лошадь и побежал звать мужиков на помощь. Но ведь лето, в деревнях ни души. Малые - пасут, большие - косят для себя и для хозяина.
Скачу отчаянным галопом дальше и встречаю крестьянок, косящих рожь. Окликаю их и прошу бросить косьбу и быстрей бежать тушить лесной пожар. Я им за это спишу косьбу, которую они мне должны за взятую у меня под коноплю землю. Каждая крестьянка брала у меня участок, за который мне причиталось по пять косарей или других работников.
Так я пробежал вёрст пять по полям, прося каждого о милости: бегите, мол, помогите потушить этот ад. Бегу и всё время оглядываюсь: вижу, что дым - во весь лес, огня не видно, только - плотный красный дым, смешанный с огнём, достигает неба.
У меня сжалось сердце. Не до того уже было, что я всё потерял - но я оставил жену с двумя малыми детьми при таком большом пожаре, среди ненавистников, ей, конечно, станет дурно, и некому будет привести её в чувство. Всё же мне удалось убедить всех встречных крестьян и крестьянок бежать и тушить огонь, а сам я поехал дальше.
Вернувшись домой, я увидел, что дыма стало меньше. Как видно, пожар тушили. Крестьяне не особенно старались - я ведь подарил им работу, что мне теперь полагается!
Сгорело пятьдесят десятин леса, неподалеку от усадьбы; иные деревья ешё тлели. Тушили мужики длинным шестом: били по мусору шестом и так глушили огонь.
Сухие ветви на деревьях сгорали, но не сами деревья. Я не уходил, пока не потушили. Всего было несколько сот человек, крестьян и крестьянок.
Когда прошла опасность, я засчитал крестьянам работу четырехсот человек. Посторонним обещал дать каждому по два пуда сена.
На этом дело не кончилось. Лес нельзя потушить за один день. Назавтра он снова принялся гореть. Снова пришлось бегать за работниками, просить, чтобы тушили пожар.
И так горело почти каждый день. Я забросил хозяйство и бегал каждый день за работниками. Я знал, что если крестьян зовут тушить пожар, они должны прийти. Но заставить их нельзя, и их помощь стоит денег.
Вообще-то пожар в деревне - страшное пугало. Огня там очень боятся.
Помню, я однажды сидел на траве рядом с косцами и закурил папиросу. Бросил горящую спичку, и трава загорелась так быстро, что я едва успел затоптать огонь. И если бы не затоптал - он бы мгновенно распространился на несколько вёрст вокруг.
И я понимал, что любой щенок - пастух или кто - может в минуту поджечь усадьбу.
Всю вторую половину лета до середины осени мы жили в смертельном страхе. Для меня это была катастрофа, которая из меня всю кровь выжала. Я ждал с замиранием сердца лесных пожаров и был очень несчастен.
Старшине я обещал хороший подарок - пять возов сена, и писарю - четвертной, чтобы в случае, если я обращусь за помощью, они мне тут же прислали крестьян.
Кроме того - я приготовил и раздал водку...
Как-то в пятницу днём снова загорелся лес. Пожар быстро и с силой распространился. На мою удачу, был праздник. Я побежал по тропинке прямо в канцелярию писаря. Старшины, проживавшего в моей деревне, дома не было. Пришёл в канцелярию - писаря нет. Мне сказали, что он у любовницы, отсюда за две версты.
Я побежал туда. Дверь заперта. Стучу, стучу - никто не отзывается. Спрашиваю соседей, здесь ли писарь, отвечают, что он здесь со своей любовницей и не откроет. Я принимаюсь с силой стучать в дверь, он выскочил из комнаты, собрался драться, но, ощутив в руке червонец, который я ему сразу сую, убирает руки. Ему очень не хочется оставлять любовницу и бежать за крестьянами.
"Я болен…",- врёт он.
С большим трудом и при умеренных угрозах кое-как его уламываю. По пути собираем триста крестьян, и я покупаю двадцать горшков водки с селёдкой и сыром…
Пока я возвращаюсь - уже вечер, и огонь охватил весь лес, и, на моё счастье, перекинулся на другую сторону от усадьбы. Крестьяне сказали, что такой большой пожар они потушить не смогут и будут охранять усадьбу от огня. Посоветовали послать к женщинам за полотном, ими самими вытканным. Полотно надо намочить в воде и постелить на крыши усадьбы.
В надежде на хорошее вознаграждение принесли из всех окрестных деревень бочки, вёдра и кадки и замочили полотно. Триста крестьян приготовили шнапс и разлеглись на траве, ожидая, что огонь подойдёт к усадьбе… От одного их ожидания пробирала дрожь. Вокруг - адский огонь, а они лежат спокойно в ожидании водки после пожара. Я смотрю, как он приближается, а крестьяне молчат. Сердце моё дрожит, голова пылает. Я взбесился:
"Чтоб ты знал, - крикнул я в отчаянии старшине, - я навсегда уезжаю из усадьбы и оставляю её полностью на твою ответственность. Помни, что ты сгниёшь в тюрьме, а Шемет будет терзать твоих внуков!"..
Старшина, наконец, стронулся с места и крикнул народу:
"Идём тушить!.."
Пошли в лес, нарезали длинных веток, и триста человек стали в ряд против огня и принялись бить ветками. Медленно наступая, ряд движется вперёд, и глушит, глушит огонь… И так всю ночь шли и били ветками, пока совсем не затушили огонь, который отступил дальше.
Огонь стал такой большой и высокий, что во всех окружающих местечках было видно, и никто из этих окружающих местечек в эту ночь не спал. Стояли всё время на улице, как мне рассказывали, и смотрели на море огня. Многие знали, что это горит еврей и оплакивали его несчастье.
В шесть часов утра огонь потушили, я снова послал за водкой и селёдкой. Люди жадно ели и пили.
В восемь часов утра прибыл асессор из Березы1 с шестьюстами крестьянами. Делать ему было нечего, но деньги у меня он взял. Как можно отпустить асессора, не сунув в руку денег? Или наоборот: как может асессор отпустить еврея, не взяв денег?
Мужики меня утешили, что больше лес гореть не будет, поскольку вся трава выгорела. Нет травы - нет опасности пожара.
И так и было.
Покончив с лесными пожарами, от чего я до времени постарел, снова принялись за работу. Я решил завести побольше скота, так как сена было вдоволь. Будет много навоза - смогу хорошо удобрять и обрабатывать землю и надеяться на лучшее.
И я принялся выполнять свой план: получать много навоза и удобрять свои поля. В конце лета я дал знать во все окрестные местечки, что беру на зиму коров. За пять рублей беру корову или быка. Из соседних местечек доставили семьдесят штук. Ко мне также явился помещик и дал на зиму сорок быков, заключив контракт на пять рублей за штуку. И тут же заплатил за это двести рублей. В контракте было написано, что в случае смерти одного из быков - с меня пятьдесят рублей. Всего оказалось у меня сто десять штук, не считая моих собственных, которых было двадцать с чем-то.
Но уже в начале зимы, я спохватился, какую я тут наделал глупость. В начале зимы цена на сено была до тридцати копеек за пуд. Во сколько же обойдётся мне пуд навоза? Мне лучше было продать сено и просто выручить на этом до двух тысяч рублей, чем брать на прокорм столько ртов. Надежды улучшить с помощью навоза почву так и так могут исполниться только через несколько лет.
План этот, может, годится для такого, как Роземблюм, живущего в княжеской усадьбе. Но я - с горькой своей жизнью в пустыне, среди огня, волков и ненавистников-крестьян - я так и так здесь долго не останусь. Что мне это даст? Но с этим уж ничего не поделаешь, как и с прочими совершёнными мной глупостями. И от этого щемило сердце.
Когда стали вывозить навоз из коровника, обнаружили под навозом большущих змей. Крестьяне, которые очень боятся змей, подняли крик, сбежались с дрекольем и их перебили. Больше шестидесяти огромных змей - иные по полтора аршина.
Змеи на меня тоже плохо подействовали.
Зимой, когда работы мало, а ночи долгие, я снова заскучал по книгам, и на меня напала большая тоска. Ночи - долгие, днём - тоже нечего делать - с ума сойти. И я поехал в Кобрин, за шесть вёрст, к сыну реб Йоше, взять что-то почитать. Взял две книги, за два дня прочёл - и снова нечего делать. Но Бог меня своими несчастьями не оставил.
Сидя дома в Хануку, вдруг слышу - что-то сильно и тяжело гремит, вроде грома. Подбегаем все к окну и с ужасом видим, к что крыша большого коровника, где стоят все коровы, обвалилась. Не представляю, как мы все тогда не умерли от страха.
Впопыхах бежим к коровнику. Сердце тревожно бьётся. Но вся скотина цела. Как видно, услышав, что крыша трещит, коровы инстинктивно прижались к стенам. Крыша сломалась посредине. Мы не умерли, но жена моя тогда заболела от страха.
Крыша сломалась под тяжестью лежащего на ней снега. Тогда был большой снегопад, а я не знал, что снег надо с крыш сбрасывать…
Хоть крыша не задела ни одной коровы, но мне из-за неё изрядно досталось: коровы совсем не выносили холода. Пришлось их лучше кормить - почти одним сеном, что обошлось мне вдвое дороже и что, к большому моему неудовольствию, дошло до шестидесяти копеек за пуд.
Крестьянам пришлось продать своих коров - их нечем было кормить. Купить скотину было можно буквально за полцены. Ту, что стоила прежде тридцать, сорок рублей, продавали в этом году за восемь-девять рублей, а двухнедельного телёнка - за восемь злотых…
Перед Песах ко мне приехали окружающие крестьяне покупать сено. Я им отказал. Никакого сена у меня не было, только по углам лежало гнилое, замёрзшее сено из стогов. Но для них и это был товар, за который они мне платили по двадцать копеек за пуд… Такое было дрянное сено. Я за это выручил сто пятьдесят рублей.
Если бы не моя глупость с навозом, я бы мог тот год счастливо прожить. Другой на моём месте съел бы себя заживо от огорчения, что своими руками потратил такое состояние. Но я переживал не из-за денег, которые я мог здесь заработать, а из-за своего невезенья, из-за того, что всё у меня "маслом вниз", навыворот, плохо, глупо, всё насмарку…
Не имея что делать, я размышлял, как пережить долгую зиму безо всякой работы, когда никто не приходит ко мне и я - ни к кому - и тут Господь снова возымел ко мне жалость, что называется, и послал новую беду, только ещё большую.
Жена моя заболела тифом после того, как вытопила шмальц из восемнадцати гусей и засолила много мяса. Сразу после неё слегли все трое моих детей.
И словно этого мало - самый маленький выпал из люльки, висящей, по тогдашнему обычаю, под потолком на верёвках. Люлька висела высоко над полом и ребёнок упал и ушиб возле глазика лобик, который сильно опух. Больной тифом ребёнок страшно мучился.
Меламед и прислуга, жившие у нас, бежали из усадьбы домой из страха перед тифом. Я остался совсем один. Хоть и был при нас пастух со своей женой, но у них достаточно было работы со скотиной, и я их в глаза не видел.
Ни в одном из окружающих местечек не было доктора, только убогие фельдшера. В трёх верстах от Кошелева, в Берёзе, был, правда, фельдшер-специалист по имени Яков-Йосл, которым я и пользовался. Отправляясь за ним, я был вынужден оставлять всех моих больных на маленькую глупую шиксу.
Я был очень плаксив и по дороге к фельдшеру заливался всю дорогу горькими слезами. Хорошо ещё было, если я заставал фельдшера дома. И как падало моё сердце, если мне говорили, что он - на вокзале, где у начальника станции лежит больная сестра. Я, запарившись, бегу на вокзал.
"Яков-Йосл,- плачу я крупными слезами, - будь милостив, едем в Кошелево, моя жена и дети умирают! Будь, Яков-Йосл, милостив!
Но Яков-Йосл не трогался с места. Он должен, говорит, ждать до двенадцати часов. Откуда-то приедет доктор. Надо быть на месте, когда явится доктор. Хоть плачь в голос - не поможет - начальство с ним не расстанется, как с каким-то сокровищем.
Чего стоят слёзы…Я телеграфировал докторам, а однажды послал извозчика в Кобрин за доктором, с которым вместе должен был приехать и Яков-Йосл. Я также искал какую-нибудь еврейку для ухода за больными.
Заполучить еврейку, которая согласилась бы со мной ехать, стоило мне больших мучений, так как во всех окрестных местечках было известно, что в Кошелеве из-за болот свирепствует тиф.
Я усадил еврейку в коляску и побежал в лавочку чего-нибудь купить. Еврейка в коляске уснула и во сне увидела не больше не меньше, как себя, умирающую в Кошелеве… Встала не жива, не мертва, и тут же бросилась бежать домой. Подхожу к бричке - нет никакой еврейки! Еду домой без фельдшера и без еврейки.
Приезжаю домой и застаю жену и детей, лежащих в жару, а маленький лежит с опухшим лицом и страшно стонет. На столе белеет какая-то бумага. Что такое? Жена написала завещание в типично женском стиле и языке… Заглядываю туда.
"Гвалт!!!"- Кричу я громко. В завещании - она не больше не меньше, как указывает, на ком я должен жениться…
"Гвалт!!!"
Кроме завещания, жена ухитрилась остричь волосы - пригласила кого-то, и тот остриг ей волосы, так как она не хотела умереть грешницей - замужняя женщина не должна носить волосы…
На столе белеет завещание, а у постели жены валяются её красивые чёрные волосы.
Я крутился, как помешанный, как сумасшедший. "Что будет?" - Сверлило в голове.
В этом ужасном настроении сочинил я грустный и печальный напев и им укачивал больного тифом, лежащего с высокой температурой выпавшего из люльки ребёнка. Даже сегодня, припомнив этот напев, я чувствую, как холод мне пронизывает всё тело.
Так я качал ребёнка, напевал и всё время подбегал к другим больным, которые стонали каждый в своём углу.
Вечером приехал фельдшер Яков-Йосл с доктором из Пружан, а часа через два - доктор из Кобрина.
Но докторам нечего было делать. Что они могли поделать с тифом? Посидели два часа, поели шкваркок, попили чаю - что ещё? Я дал каждому по сорок рублей, и они с миром уехали. Не вызвать доктора - было страшно. Поэтому я вызвал, но поскольку помочь они не могли, это оказалось совершено лишним. Ничего больным они не прописали. Велели давать какую-то мелочь, уже не помню что. Помню только, что самовар не переставая кипел. Я всё время плясал вокруг больных и укачивал ребёнка своим напевом…
Я видел, что кроме меня, помочь больным некому. Я был один. А есть и пить надо - чтобы беречь силы. Чтобы на ногах держаться. Скрепя сердце я ел и пил…
Съел пару десятков засоленных гусей и две больших миски грибов. Ел механически, как машина. Не мог оторваться. Но совсем не спал, абсолютно. Ребёнок не давал. Всё время ныл и стонал. Всю ночь я сидел и качал ребёнка, и страшные мысли сверлили мозг.
У жены был сильный жар. По ночам она вскакивала с кровати и кричала:
"Иду в лес!"
Приходилось хватать её за руки, а она изо всех сил рвалась в лес. С большим трудом укладывал её в постель, держа одной рукой, чтоб не соскочила, не вырвалась, а другой - качал люльку…
Но я не выдерживал. Было слишком тяжело, слишком ужасно.
И я телеграфировал в Киев. Но никто оттуда не приехал. Также и из Каменца. Меня бросили. Обо мне забыли. И я с болью думал о бабушке. Была бы жива бабушка Бейле-Раше, она бы тут же прилетела. Ничто на свете её бы не удержало, и уж наверно она бы привезла кого-то из детей мне на помощь и в утешение.

Глава 12
1 В честь св. Георгия Победоносца, в данном случае - 26 апреля по ст. стилю.
2 "Алеф" и "тав" - первая и последняя буквы еврейского алфавита.

Глава 13
1 Во времена Котика - местечко Гродненской губ., ныне - г. в Белоруссии Берёзовского р-на Брестской обл.

Мои воспоминания.Том I



Мои воспоминания.Том II



Наши партнеры

Виртуальное путешествие по всему городу Кобрину