Versão em português 中文版本 日本語版
Polish version La version française Versione italiana
Русская версия English version Deutsch Version

Мои воспоминания. Том второй. Глава 5-8.

Кобрин → Выдающиеся личности

Глава 5
Мой дядя Хоне Матес. – Совсем другой дом. – Покой. – Сендер Розенблюм. – У меня появились надежды. – Помещица Любовичева. – Энергия Розенблюма. – Его любовь к помещице или наоборот. – Как к этому относятся. --Работа. – Я остаюсь в Макаровцах.
В одно прекрасное или скверное утро я отправился в Гродненский уезд. Пока я доехал до Кринков, у меня не осталось в кармане ни гроша, чтобы добраться до Макаровцев, находящихся оттуда на расстоянии восьми вёрст. Я расспросил в Кринках о Сендере Розенблюме из Макаровцев. Мне сообщили не много не мало, как то, что в него влюбилась помещица. Будучи, однако, не первой молодости, она, помимо любви, вручила ему имущество стоимостью в сто тысяч рублей. Он же, по рассказам людей, - большой апикойрес, но очень хороший, честный и добрый человек и большой филантроп.
Нанимаю телегу в Макаровцы и, чтобы заплатить извозчику, закладываю в Кринках одежду. В Макаровцах извозчик меня привёз к дяде Хоне Матесу, отцу Сендера и брату моей бабушки Бейлы-Раше. Дядя жил в собственном доме, рядом с имением, вместе с разведённой дочерью. Я представился как внук Бейле-Раше, и меня тепло приняли.
Дядя – учёный еврей и маскиль, очень умеренный, либеральный, способный отпустить добрую шутку, которая для кого-то будет как колючка в бок. Уже два года, как он ослеп: пар в кринковской бане его внезапно ослепил, но говорить с ним – очень интересно. Дочь – хоть и очень некрасивая, но умная и деловая.
За городом – поле и лес и добрые, открытые и простые провинциальные евреи, с которыми мне легко дышалось. Я напрочь забыл свои беды; также и дядя был мне рад, имея с кем проводить время. Я ему рассказывал о своих приключениях.
Дядя сообщил сыну и велел мне ждать.
«Всё будет в порядке», - обнадёжил он меня.
Вечером прибыл Сендер с помещицей. Я не поверил своим глазам. Сендер оказался по-настоящему красивым молодым человеком двадцати восьми лет, помещица, пожилая женщина с живым взглядом, держалась очень просто, но и хитро.
Они заговорили со мной по-польски, которого я, к сожалению, не понял. Я внимательно к ним присматривался. Через час уехали. Дядю они вывели из дому и побеседовали обо мне тихонько в карете. И пришли к выводу, что я им определённо подхожу - им как раз нужен молодой человек, что дядя мне тут же передал. В доме там очень удобно – с умным, образованным евреем. Предстоит, к тому же, хорошее дело – чего ещё надо?
Долгими зимними вечерами дядя мне рассказывал о своём сыне. Кончил он небольшую государственную школу. Был очень способным к языкам и прилежным мальчиком и в совершенстве выучил русский, немецкий и польский, бывший в Бриске главным языком. По достижении сыном двадцати лет дядя попросил Арон-Лейзера найти ему хорошее место в акцизе. Дед устроил его на должность смотрителя на винокуренном заводе у помещика. Там он понравился управляющему, и когда тот перевёлся в Гродненский уезд, то взял Сендера с собой и поставил его на ещё более высокую должность. Поселился он в поместье у самого города, на который шляхтич Любович держал аренду. Любович был очень богатый человек – на двести тысяч рублей, но очень простой. Он сам ходил в поместье босиком, также и помещица. Проезжая через поля, он имел обыкновение держать полные карманы варёного гороха и грызть по дороге.
Помещица была из очень благородных. Первый её муж был главным ревизором Гродненской губернии. Но главный ревизор заболел чахоткой и болел четыре года. Умер в большой бедности. Ей не с чего было жить. Но была она очень умна, и во время пребывания министра юстиции в Гродно, ещё при жизни мужа, он провёл у них два часа и, поразившись её уму, предложил представить её императрице.
Она долго ждала, когда министр исполнит своё обещание, но министр вскоре подал в отставку, а она после смерти мужа сильно обеднела и ей пришлось пойти в какое-то имение экономкой; тем временем представилась партия с богатым Любовичем, пожилым уже человеком, но она согласилась: лучше быть самой себе хозяйкой, чем служить у чужих. Умная и ловкая женщина так устроилась, что муж её слушался, как малое дитя.
Он был скуп, и она себя внешне вела так же, как будто соглашаясь, но тайно делая то, что ей было угодно. Кстати, она и сама была довольно скупой.
Сендер появился у неё в поместье в качестве смотрителя на винокуренном заводе. Любович со временем умер, оставив ей наследство в сорок тысяч рублей. Тридцать тысяч было у неё раньше. Сын Любовича, доктор по профессии, получил поместье, а она сняла Макаровцы у помещика Доброжинского, большого шарлатана и пустого человека. Ей он сдал поместье на двадцать четыре года, а за то, что платила она наличными, то по истечении двадцати четырех лет дёшево продал, с учётом долга в пятнадцать тысяч. Теперь всё сосредоточилось в её руках. Розенблюм отказался от акциза и стал её экономом. Переживать из-за акциза ему не пришлось, поскольку так и так вскоре акциз перешёл к казне, и почти все евреи были уволены.
Розенблюм крепко взялся за хозяйство. Стал хозяйничать всеми способами. Очень сильный и способный человек, он сумел привести именье в порядок. Работал он день и ночь, ни минуты не отдыхая, и для повышения духа рабочих делал то же, что они: парни возили навоз, и он также возил навоз; возили сено – и он возил; укладывал, грузил, пахал, боронил, сеял, жал, молотил, сгребал граблями в амбар – всё вместе с рабочими. Зимой он будил с фонарём всех парней в четыре утра и шёл работать в амбар. И таки хорошо им платил.
Оттого и делалось у него втрое больше, чем у других, а ночью, после работы, он ужинал с помещицей и читал немецкие экономические журналы.
Для фруктовых садов он взял хороших садовников, очищая садовые воды, чем прежде пренебрегали. В свежую воду пустил самых лучших и самых дорогих рыб, а рядом построил живописный мостик с цветами кругом. Поставил также скамейки, и всё обновил и украсил.
Стены в сараях для скота были плотно обложены сеном, чтобы ни малейшего не проникло ветерка. Было там тепло, как в доме. Куплено было много коров. За три года поля – вместо пяти копен ржи и пшеницы с морга 1– стали давать по восемь, и дошло до того, что местами земля давала по целых двенадцать копен. И всё это – за три года.
Помещица была очень довольна его работой, его талантами и старанием. Она находила в нём все достоинства: способный, добрый, работящий, смелый, мужественный, красивый, интеллигентный, умный; способный работать, как прирождённый крестьянин, и держаться, как прирождённый граф; по-польски говорил, как прирождённый варшавский поляк, и по-русски, как москвич.
Помещица в него «влюбилась по уши», по выражению Шомера2 и, как видно, в порыве безумия, записала на него всё состояние.
С другой стороны, что ей? «Возлюбленный» её – человек, не какой-то шлимазл, и от денег будет достаточно пользы.
Помещица любила лошадей. У неё разводили самых лучших лошадей, это была её слабость. Когда-то за её лошадей платили огромные цены. Лошади – чистые, породистые, стройные, она их холила, как детей.
Кареты у неё были самые лучшие. Да простит она мне – не её были кареты, а Доброжинского, его собственность и владение. Одни сани, помню, были выше дома, обитые снаружи прекрасной, мягкой кожей, украшенной золотом и серебром, а изнутри - дорогим бархатом, со всякими украшениями. В этой карете было на четыре угла два бархатных дивана. В сани приходилось запрягать шестерых добрых лошадей: обычная четвёрка едва могла тащить такой «корабль».
К ним приезжало много гостей – окрестные помещики из Кринков, Соколки и Берестовицы, доктора, посредники, мировые судьи, асессоры, и т.п. Из Гродно в гости приезжали исправник с чиновниками, иногда с жёнами, иногда одни, проводя дни и недели.
Гостей не шокировало происхождение Розенблюма, а может быть, они этого предпочитали не выказывать. В присутствии самых знатных гостей Розенблюм делал своё дело, так же и она держалась свободно среди множества богатых гостей. Пили у них почти так, как у евреев: маленькими рюмками сладкую водку…
Я уже сказал, что очень был рад поехать в Макаровцы. Сердце билось с надеждой: при таком богатом родиче не придётся беспокоиться о заработке. К тому же - меня ждёт Гродно, город Просвещения, с книгами и яркими людьми.
И я остался в Макаровцах…

Глава 6
Поездки Розенблюма в Гродно. – Невеста. – Сложное положение. – Интриги помещицы. – Кузнец. – Интриги усиливаются. – Невеста плачет. – Отъезд домой. – Помещица победила.
Розенблюм часто бывал в Гродно, находящемся в пяти верстах от Макаровцев, где познакомился с маскилем А.Г., державшим шестиклассную классическую гимназию. Розенблюм влюбился в дочь А.Г., красивую девушку. Не знаю, рассчитывала ли хитрая Любовичева, что результатом её любви к Розенблюму будет свадьба. Вернее всего, она понимала, что это просто развлечение на несколько лет, а потом, когда она постареет или ослабнет, Розенблюм женится на той, кого его душа пожелает. Но внешне этого никогда не показывала.
Она узнала о его чувствах к гродненской барышне и сделала вид, что согласна на его женитьбу на дочери А.Г. Было это, однако, ненормально: жениться и остаться с молодой красивой женой в доме помещицы, имевшей к нему свои любовные претензии… И, давая ему свое согласие, она в то же время, как видно, обдумывала такие планы, которые бы повредили его искренней любви к девушке.
Сильно увлечённый Розенблюм приказал запрячь карету, сообщив помещице, что едет в Гродно подписывать условия. Не долго думая, она достаёт свой бриллиантовый браслет и на три тысячи рублей шпилек и предлагает ему в виде подарка невесте… И он, довольный, уезжает. Подписав условия, он возвращается в добрый час к помещице и… она ему желает счастья.
В мае, во время всеобщего отъезда на дачи, не дожидаясь, чтобы он спросил, нельзя ли пригласить невесту на лето, Любовичева заранее предлагает ему послать за невестой карету.
«Я уж постараюсь, - намекает она ему, - чтобы невеста получила полное удовольствие». И советует ему устроить такие подходящие для время- провождения молодой пары вещи, как красивые качели, красивый маленький экипаж, и т.п.
15-го мая он едет с двумя лакеями в Гродно и привозит невесту к себе в поместье. Помещика тепло и нежно расцеловалась с невестой, ей дали отдельную комнату с прислугой, и жених с невестой приятно проводят время. Из-за невесты он уже меньше работает, хоть на дворе – лето, работа горит, но такова власть женщины!
Помещица даже «сердечно» улыбалась, на них глядя, но в её улыбке немало скрывалось досады и желчи. Прежде он проводил время с ней, а теперь здесь – невеста, к тому же – молодая. И кто знает – что случится, когда невеста станет женой: не прогонит ли она её из именья? Всё её имущество ведь записано на него! Как она могла сделать такую глупость! Это было, наверное, самое тяжёло в её жизни время.
Как во всех больших усадьбах, у помещицы был кузнец; звали его Давид. Как было принято у всех помещиков, державших при себе своего еврея и ему всё доверявших и спрашивающих у него совета, также и Любовичева имела кузнеца специально для своих тайных дел и махинаций.
Как раз в то время, когда Розенблюм был женихом, кузнец у неё был единственным советчиком; и ему она излила всё своё сердце.
У неё была странная слабость к евреям. Она любила расспрашивать простых евреев о всех еврейских правилах и обычаях, об их образе жизни, о самых интимных вещах, желая всё это знать и понимать. И зная евреев, по большей части критиковала еврейских женщин, считая их большими шлимазлницами, плохими хозяйками, распустёхами, и т.п. В особенности, они ленивы. Из-за её острого языка получилось так, что все её ближайшие соседи-евреи день и ночь усердно работали.
Помещица всё время думала о молодой парочке, что её лишало покоя, и как-то утром за завтраком, когда невеста ещё была в спальне, вдруг обратилась к Розенблюму:
«Знаешь, что я подумала? Ты держишь в банке двадцать тысяч под низким процентом, а мог бы их дать сейчас тестю А.Г., чтобы он их передал в надёжные руки под больший процент. Он мог бы взять семь-восемь процентов. Жалко же – ты запросто можешь иметь тысячу рублей в год».
Расчёт у неё был простой: сватовство ведь расстроится – она его не допустит. Двадцать тысяч рублей очевидно пропали. Это сильно повлияет на Розенблюма, и впредь он поостережётся думать о сватовстве… Двадцать тысяч рублей – это сумма, и Розенблюм десять раз подумает, прежде, чем искать невесту. Денег помещице было не жаль: всё равно это уже были не её деньги. Ради её планов Розенблюм мог и пострадать.
Влюблённому и сбитому с толку Розенблюму предложение понравилось, и он его сразу выполнил.
Тут Любовичева стала сильно льнуть к невесте, выражать ей свою большую любовь и преданность, как любящая мать к единственной дочери и специально баловать, убеждая её, что она может спать хоть пятнадцать часов в сутки, в то время, как Розенблюм спал не больше четырёх-пяти часов, и т.п.
Она ей внушала, что в молодом возрасте очень полезно много спать… Невеста, которой теперь было нечего делать и которая, кстати, и дома спала по добрых десять часов, действительно очень разленилась, не заставила себя просить и – спала…
Помещица дала ей трёх служанок и велела им вокруг неё танцевать – одна чтобы заботилась о её еде и питье, другая была бы при гардеробе – одевать её и раздевать, чтобы молодой панне не пришлось шевелить пальцем, - а третья, чтобы была при прочем, что потребуется. Всем троим было строго-настрого приказано, чтоб юной панне не пришлось, Боже сохрани, поднять с земли соломинку.
Утром ей приносили в постель завтрак и чай, а в десять в спальню к ней приходила помещица, усаживалась с ней рядом, гладила её и гладила, говорила и говорила, проводя с ней таким образом время в беседах – долгих, сладких и фальшивых, удерживая её в постели до двенадцати часов.
Розенблюм с девяти до десяти завтракал, и тут помещица мимоходом, между прочим, передавала ему привет от невесты, всё ещё лежавшей в постели. И что тут такого? Куда ей торопиться? Вот она и лежит…. Часов в двенадцать он шёл обычно к невесте; та обычно, действительно, лежала в постели.
А если он замечал помещице:
«Как это человек может лежать полдня в постели?» - Она на это сладким голосом отвечала:
«Ребёнок ещё…Ничего…»
В три часа Роземблюм приходил обедать, но и тогда возле него не было невесты, чтобы с ней вместе есть – невеста сперва одевалась и мылась часа два. Сразу после того Любовичева давала ей чего-нибудь сладкого, чтобы не было аппетита обедать, и устало заявляла:
«Я бы прилегла у тебя в спальне. Полежи со мной, поговорим немного. Так приятно поговорить…»
А ближе к трём часам помещица шла проверить, пришёл ли уже Розенблюм обедать, оставив слабую, наивную девушку в спальне. На его вопрос:
«Где невеста?» - следовал тихий, мягкий ответ:
«Она ещё лежит на диване…». Розенблюм начал ненавидеть девушку, на- столько склонную к лени. Его щёки краснели от гнева.
«Ну, и что? – мягко и сладко вступалась помещица, - юное дитя…неважно…»
Розенблюм, так любивший работать, действовать, никак не мог с этим согласиться, и постепенно изменил своё отношение к невесте. Стал от неё отдаляться, ещё сильнее отдавшись работе.
Милая, наивная невеста заметила перемену и жаловалась на неё помещице. Помещица же говорила, что Розенблюм – человек труда и вообще – далёк от любви и семейного счастья.
"Для него, - говорила, надув губы помещица, - есть только работа, работа и работа… Он сам вывозит из конюшни навоз; он также страшно скуп; если ты видишь в нём какую-то щедрость, то это всё моя забота; я не даю ему скупиться, что ему милее всего на свете.
Бедняжка-невеста, ничего не понимая, на это ответила:
«Ничего, после свадьбы он себя поведёт иначе. Я не дам ему так много работать. Я ещё перед свадьбой с ним об этом поговорю».
Помещица возразила специально холодным тоном:
«Разве что-то поможет? Безнадёжный случай…»
Так действовала помещица в соответствии со своим планом, напоминавшим интриги из какой-то мелодрамы.
А Розенблюм теперь с ней и советовался – не отказаться ли ему от сватовства? К девушке он охладел. Сам он не мог ни на что решиться, но она, умная женщина, его отговаривала, якобы держа сторону невесты:
«Невеста ещё станет у нас человеком, - внушала она ему фальшиво и хитро. – Конечно, она шлимазлница, лентяйка и сонливица. Постель ей всего дороже. Но это – только до свадьбы. С другой стороны – зачем тебе прекрасная хозяйка? У вас будут горничные и слуги, и всё будут держать в порядке».
«Нет, и при горничной надо быть хозяйкой».
Понятно, что из слов помещицы он хорошо понял, что это для него – никакая не невеста, как бы она его при этом ни уговаривала. Её уговоры были хуже иных отговоров.
И он в первый раз обратился за советом к отцу, чего он прежде никогда не делал.
Отец ему убедительно доказал, что помещица не в силах и не должна быть в силах выдержать, допустить, чтобы он женился.
«Это – очень просто, мой сын. Ты – всё, что у неё есть. Сама по себе она ещё не очень стара. Но ты приведёшь в дом – в её дом – молодую, красивую женщину. Она лопнет – должна лопнуть! Она говорит о свадьбе – но не всерьёз. Это – только такой маневр, мой сын. Не знаю, сможешь ли ты вообще жениться, пока ты - у Любовичевой в доме.
Посреди лета, когда уже поспели все овощи в огородах и фрукты в садах, помещица сказала, что следует послать свату в Гродно фургон с овощами и фруктами.
«Сват ведь…нехорошо, - посоветовала она».
Запрягли трёх лошадей в большой фургон, загрузили фруктами, маслом, хорошим сухим сыром, и Давид-кузнец поехал, чтобы отвезти всё это в дом свату.
Потихоньку помещица сказала кузнецу, что если его спросят, как проводит дочь в Макаровцах время и как выглядит, то сделать кислую мину - мол ей, дочери, там не так хорошо. Конечно, к нему начнут приставать и расспрашивать подробности – что с дочерью, тогда он должен словно против воли признать, что ей там очень грустно. Роземблюм относится ней не как к невесте, для него существует только одна Любовичева, а невеста не пользуется в поместье никаким вниманием. Никто ей не выказывает почтения, одна только Любовичева проявляет к ней симпатию. Но невеста в ней очень обманывается, она не знает, что её любовь и дружба – только внешние, а в душе она смертельно её ненавидит и всячески старается оклеветать. Кто знает, в какое несчастье помещица может её втравить. Он же любит помещицу, а не невесту… Помещица ведь чрезвычайно умна, а хитра – ещё больше. Кто знает, что она может вытворить.
«Мне просто сердце разрывает смотреть на вашу дочь, - должен он им сказать, - Нет никого, кто бы объяснил ей её положение. Счастье, что мне довелось отвести вам подарок, а заодно и передать её горе…»
В доме свата поднялся стон: единственная дочь, такая удачная. Ей предлагали хорошие партии – с докторами, юристами и т.п. много зарабатывающими личностями. Но на них не смотрели – считали, что дочь будет счастливей за таким богачом. Но они проглядели, что у Розенблюма такие дела с христианкой, что она ему передала всё состояние. Быть вместе с такой христианкой – точно, как быть двум котам в одном мешке. И кто знает – может дочка уже так в него влюбилась, что её нельзя с ним разлучить? В доме воцарился траур. Стали размышлять – что делать, с чего начать? Решено было написать ей письмо и послать его с кузнецом, чтобы тот передал ей прямо в руки. В письме написать, что они, её родители, очень о ней беспокоятся и просят, чтобы она приехала ненадолго в Гродно. Они к ней приехать не могут из-за помещицы. Уже два месяца, как она находится в усадьбе, лето скоро кончится, она уже может съездить домой.
При этом кузнецу сказали, чтобы он передал дочери, что отец с матерью как-то неспокойны за неё, и что мать плачет. Завистники как-то плохо говорят о её женихе.
Давид-кузнец проработал вопрос со всех сторон и ещё больше говорил, чем было нужно. Приехав домой, передал письмо невесте, прибавив что надо и не надо от себя. Потом рассказал о своих действиях Любовичевой, сообщив, что со своей стороны они сделают всё возможное, чтобы свадьба не состоялась.
Также и Розенблюму, по совету помещицы, кузнец по секрету передал, что сват со сватьей плачут и жалуются, что их дочь он бросил. Как видно, невеста написала родителям очень тревожное письмо, и они его просили передать дочери, что отец с матерью плачут, страшно беспокоятся и хотят, чтобы она тут же вернулась домой.
Розенблюма это сильно задело, хоть в душе он и был рад, что сватовству конец.
Давид-кузнец сделал свою работу очень добросовестно, так что помещица, если бы не стеснялась, его бы просто расцеловала. Но сотню она ему дала. Теперь она была очень и очень довольна.
После возвращения кузнеца в усадьбе поднялась большая суета. У каждого кипело сердце, но у Любовичевой оно кипело от радости, что она так блестяще выполнила свой план. Невеста теперь уедет домой и назад больше не вернётся. Слава Богу, всё кончено. Правда, что двадцать тысяч сват отдал в рост… Но пусть он ими подавится – лишь бы больше не видеть его дочери.
Но Роземлюму таки было жаль денег, и он уже начал обдумывать, как вызволить двадцать тысяч. Половину суммы справедливо отдать невесте. Он ей действительно причинил страдание. Он ведь был её женихом. А сейчас отказывается от сватовства. За такое дело невесте платят деньги. Но как вытащить остальное?
Как обычно, он побежал за советом к помещице. Вечером, за чаем, он ей, как человеку, который совсем не в курсе дела, рассказал, что хочет порвать со своей невестой, что это для него решённое дело.
«Хорошо ещё, что мне удалось вовремя осмотреться и исправить то, что я напортил. Сватовство я отменю. Как видно из рассказа Давида, мне это будет не трудно. Но как быть с такой большой суммой денег? Просто беда. Дать так много денег без гарантии… Большая досада.… Как получить хотя бы половину? Половина пропала. Ладно. Но остальное?
Любовичева почувствовала, что может высказаться. И она высказалась… Глаза её горели.
«Ты знаешь, - не могла она сдержать своей радости, - считай удачей, что ты не влип с такой женой. Ты бы долго не прожил с этой распущенной шлимазлницей, лежащей целыми днями и ночами в кровати, для которой деньги – как грязь, хуже того – большой эгоисткой, не думающей ни о ком, кроме себя. Никто ей не дорог – ни отец, ни мать, ни жених и ни муж. Ты бы от неё наверное получил удар. Твоё счастье, что ты спасся от такой беды».
А в отношении денег она ему сказала, что не надо грызть себе сердце – ничего: Бог пошлёт ещё.
«Ты, однако, слабак – сделала она осторожно следующий шаг, - и сам конечно не сможешь от неё освободиться. Найти бы умного человека, хорошего друга, чтобы переговорил с А.Г. или написал письмо…"
Как заведённый автомат, кузнец опять поговорил с невестой. Прежде всего, дал ей понять, что он её лучший друг, что он её хочет спасти, и что как примерной еврейской девушке ей здесь не место. Здесь только гои, гои и гои. Роземблюм с помещицей – пара, а не с ней. Для Роземблюма ноготь Любовичевой дороже всей невесты. И кто знает – что ещё может с ней случиться, так что нельзя быть уверенной и в её безопасности. Одним словом, ей надо хорошо взвесить – выходить ли за него замуж. Так как есть только два выбора: или же он, Розенблюм, должен Любовичеву совсем прогнать со двора, чтобы она больше здесь не появлялась, или – чтобы Розенблюм стал жить после свадьбы в Гродно. Можно даже передать поместье помещице и снять где-то другое; в деньгах у Розенблюма нет недостатка. Если только захочет, он всё может достать. Но неизвестно, поможет ли это – у них ведь старая любовь…
Невеста в голос расплакалась, со спазмами и со всем, что сопровождает женский плач. Давид поднял шум, примчались слуги и прислуги, послали за Розенблюмом. Он тут же прибежал, и её спасли. На Розенблюма, совсем не плохого человека, всё это произвело тяжёлое впечатление. Придя в себя, невеста сказала, что едет домой.
Розенблюм наутро велел подать карету и поехал с невестой в Гродно к её родителям. Расцеловаться с Любовичевой перед отъездом невеста не захотела. В один момент все карты были раскрыты – больше скрывать помещице было нечего…
Приехав в Гродно, невеста тут же слегла в постель, заявив, что нездорова, но никаких докторов к себе не подпустила. Родители поняли, что девушка больна от горя. Розенблюм был подавлен: с ним совсем не разговаривали, возле невесты он сидел мало, и между собой они мало находили, о чём говорить – и только молчали.
Немного поправившись, красивая и гордая девушка попросила Розенблюма уехать. Того же хотели и родители, почти открыто это показывая. Это ему было не очень приятно. Он понял, что здесь от него хотят избавиться, и хотя он и сам этого желал, но всё-таки ему это было трудно пережить. И он уехал…
Это случилось за несколько дней до моего приезда в Макаровцы. Как уже говорилось, им нужен был человек, чтобы написать письмо в Гродно свату под чужим именем. Они меня выбрали для такой роли и составили для меня письмо. Я его живо настрочил, частично под диктовку Розенблюма, оно было принято и отправлено в Гродно вместе с «условиями».
В письме сообщалось, что десять тысяч рублей он даёт невесте, а десять будет справедливо ему вернуть. Понятно, что денег никто больше не увидел. Только мне было суждено иметь от них пользу – «моё» письмо произвело хорошее впечатление и укрепило мою позицию.
Я получил дело - молочную ферму. Любовичева мне предоставила молоко по пяти копеек за горшок. Масло тогда стоило семь-восемь рублей за пуд. Принадлежащую одному еврею корчму в большом доме с подъездом, рядом с поместьем и с польским монастырём, на тракте между Кринками и Гродно, я также получил, с тем, чтобы заплатил, сколько могу.
Я заявил, что не хочу перебивать у еврея дело, даже если придётся сидеть без хлеба. На что дядя ответил, что попробует поговорить с арендатором, не возьмёт ли тот отступное, поскольку слышали, что он собирается купить собственную корчму в местечке Орля, в четырёх верстах от Макаровцев, может, он возьмёт пару сотен рублей и с миром отбудет?
Дядя его позвал. Арендатор заявил, что действительно собирается купить Орлянскую корчму за шестьсот рублей, и если ему столько дадут, он эту корчму с большим удовольствием уступит.
Так и произошло. Дали еврею пятьсот рублей, и он перед Новым годом освободил корчму.

Глава 7
Молочная ферма с корчмой. – Приезд жены. – Дело идёт. – Кринки. – Криникские воры. – «Братья». – Реб Довид Марейна. – Моё письмо. – Гибянский. – Мои поездки в Гродно. – Хайче Гурвич. – Хайче и губернатор. – Разговоры в её «салоне». -- Император Александр П. – Его визит в Гродно.
Получив корчму в аренду, я написал жене, чтобы она приехала со всеми своими вещами в Макаровцы, что у нас тут есть «хорошее дело»…. Она выехала, я поехал навстречу и привёз в Макаровцы жену с двумя детьми…
Корма находилась в хорошем месте – прямо против неё, как я писал, стоял польский монастырь; кругом жило много шляхты, крестьян – хозяев, которые не пили простой водки, а за водку высшего качества могли платить гораздо больше, чем за простую.
Но корчма была запущенной, бестолковой. Арендатор был очень простым человеком и не знал, как содержать корчму для шляхты, требовавшей лучшие напитки и деликатного обращения.
Взяв корчму, я был очень доволен. Стал вводить много хорошего и привлёк много шляхты. По воскресеньям полно было во всех комнатах, просторных, как поле.
Из Гродно я привёз сладкие вина, а из Кринков – мёд и вино – собственноручно приготовленные вдовой Йохевед и известные во всей губернии. Она брала по пятьдесят копеек за горшок, – и я продавал с большой выгодой.
Розенблюм мне дал хорошую лошадь с телегой, и я – молодой ещё человек – с большим удовольствием ездил, куда мне было надо.
Приехав в первый раз в Кринки, я остановился у шинкарки Йохевед. Был прекрасный день. Привязав лошадь к перилам перед окнами большого дома, против магазинов на рынке, я вошёл в дом. Глянув через минуту из окна на лошадь, я увидел, что она стоит с передней парой колёс отдельно, а повозка с задними колёсами завернулась на сторону. Как видно, вытащили шкворень1 .Я выбежал на улицу, спрашивая, куда делся шкворень от повозки. Ведь это же довольно странно. Сыновья Йохевед меня «успокоили», дав понять, что это обычная вещь.
История такая: были в Кринках два брата, заправлявшие всем воровством в округе. Их так и называли «братья», и всем торговцам, деревенским жителям, землевладельцам, посредникам и арендаторам неизбежно приходилось с ними сталкиваться и их ублажать: ведь они ещё требовали к себе уважения, и приехав в уезд, везде встречались с большим почётом. С ними приходилось знаться, поскольку это защищало от воров.
В случае, если кража всё же случалась, следовало обращаться к братьям, и украденное возвращали; а так как я был новеньким ешувником, то мне намекнули, что с ними надо познакомиться, что знакомство произойдёт на пирушке. Я был напуган, поражён: это что же такое – знакомиться с ворами, глядеть на их физиономии, да ещё подавать им руку. Но я знал, что сыновья Йохевед - люди умные и благородные и не будут мне зря крутить голову.
Однако знакомиться со знатными ворами мне показалось затруднительным делом, и купив новый шкворень, я спокойно отправился домой, избежав знакомства.
Я рассказал об этом Розенблюму, и он подтвердил, что все ежегодно платят «братьям» и устраивают для них пирушки; но его они боятся, поскольку всё начальство – его хорошие знакомые. Но особенно с ними воевать не стоит. Исправник с асессором тоже не могут совсем от них уберечься. Поэтому, поскольку я живу в корчме, у самого тракта, придётся мне с ними жить мирно, а в случае, если они завалятся ко мне в корчму, должен их хорошо принять, дать им и их лошадям еды и питья и т.п.
В Кринках я брал водку у реб Довида Марейны, зятя гаона реб Изроеля Салантера. Марейна держал в Кринках усадьбу с винокуренным заводом, был евреем богатым - тысяч на восемьдесят - а также учёным и умным, но не дай Бог, каким злым, а также и очень гордым – стоило кому-то – как ему казалось - задеть его гордость, как он тут же на него набрасывался со страшными оскорблениями.
Было у него, однако, одно хорошее свойство: он был отходчив и просил у обиженного прощенья, каким бы тот ни был ничтожеством. Регулярно случалось, что реб Довид после очередной вспышки тут же остывал. И чувствуя, что обидел человека, он уже его ни за что не отпускал, пока тот не скажет, что ему простил и с ним не расцелуется.
У Марейны в конторе всегда было много народу – все криникские шинкари и ешувники из самых отдалённых деревень. В двух верстах от Кринков находился ещё больший винокуренный завод, также принадлежавший евреям. Но там всем заправляла еврейка по имени Ента – прекрасная хозяйка, очень красивая и умная женщина, при которой муж был пятым колесом в телеге. Никто его не знал, и завод действовал под её именем. Иные даже не знали, что у неё был муж. Был он совсем неплохим человеком – учёный, знающий, но она была такой сильной еврейкой – «еврейской хозяйкой» – что если он даже сидел в конторе, никто с ним о деле не говорил.
Она держала несколько поместий и два завода – и всем заправляла сама. Но водку свою ей приходилось продавать оптом и в отдалённые местности, а не отдельным шинкарям и арендаторам окружающих деревень, поскольку все они предпочитали иметь дело с реб Довидом Марейной из-за его большой честности, из-за его слова, которое было твёрдым, как железо. Продавал ли он или покупал, дорожало ли или дешевело - он никогда это не принимал в расчёт.
Правду сказать, на него иногда обижались из-за его злого языка, из-за спешки, из-за сердитой суеты. Извинения его также не всегда снимали обиду с сердца. Но его честность, честность! - Вот, что всех привлекало; даже задолжавшие ему и не желавшие ему платить шинкари, приходившие покупать водку у Енты, вынуждены были к нему вернуться, заплатить, что положено, и дальше с ним торговать. К такому торговцу тянутся, как магнитом.
Конечно, я тоже брал водку у Марейны. Брал бочку водки в десять-пятнадцать вёдер и ехал обратно. Марейна меня совсем не знал и даже не имел времени со мной поговорить. Приходит молодой человек за водкой –и ладно.
Помню, Розенблюм меня как-то попросил передать Марейне, что тот ему вредит тем, что не забирает проданный ему картофель, который Розенблюму не было, где хранить. Приехав за водкой, я передал Марейне слова Розенблюма. Но вместо ответа, реб Довид на меня с минуту смотрел и вдруг набросился не дай Бог с какими оскорблениями. В комнате было полно народу. Мне было стыдно поднять глаза.
Когда я ушёл, его зять ему сказал, что я тут не при чём, и что оскорбления совсем неуместны. Просто обидел напрасно постороннего молодого человека. Я сразу уехал, и реб Довид уже не смог меня вернуть, чтобы, как он это обычно делал, попросить прощения.
Поскольку водку я не получил, то поехал к Енте и взял, что мне было надо. Но водка её была хуже. И на душе у меня тоже было не очень хорошо. Случай с Марейной меня очень огорчил. Кстати, я собирался купить пятьсот вёдер зараз, что обошлось бы мне дешевле, и такую покупку я мог сделать только у Марейны.
Я не хотел рассказывать Розенблюму, что меня обидел реб Довид Морейна –не подобало распускать слухи. Я всё время думал, как поступить и очень досадовал.
В городе, когда я разговаривал с людьми о Марейне, мне все в один голос говорили, что от реб Довида можно и пострадать, и только потому, что с ним хорошо торговать. Ещё мне передали, что тот случай его огорчил, что он себе душу гложет за то, что меня обидел, и сказал, что готов дать четвертак тому, кто меня к нему приведёт, чтобы передо мной извиниться и помириться.
Я подумал и написал письмо по-древнееврейски (моё тогдашне оружие), рассчитав, что по дороге за водкой к Енте проеду мимо криникской усадьбы и с кем-нибудь его передам.
Еду я как-то мимо усадьбы, и вижу – как раз стоит реб Довид с ещё несколькими евреями у ворот, на дороге. Вздумалось мне передать ему лично в руки моё письмо. Показал на расстоянии, сидя в телеге, письмо. Он подбежал, взял, стоя у моей телеги, письмо, открыл и стал читать. Уже начало письма так ему понравилось, что он меня принялся целовать и просить со слезами, чтобы я его простил: ведь он меня тогда не знал, был раздражён, огорчён и т.п. Я ему сказал, что простил его, и не успел оглянуться, как он уже тянет лошадь к себе в ворота. Я говорю:
«Реб Довид, я уже сам к вам заеду». Он отвечает:
«Нет, я должен вам выразить уважение – сам тянуть лошадь за поводья до конторы, чтобы все видели, как я прошу у вас прощенья».
По выходе моём из коляски, реб Довид взял меня под руку и провёл в контору. Там было полно народу, и он громким голосом объявил:
«Господа, перед всем народом я прошу этого молодого человека меня простить и заявляю вам, господа, что был очень не прав, обидев его шесть недель назад…»
Ред Довид приказал принести бутылку старого, пятнадцатилетней давности вина с печеньем и пирог с селёдкой для всех присутствующих, и тут же, провозгласив «ле-хаим», меня расцеловал. В коляске для меня уже была приготовлена бочка водки. Уезжая, я был воодушевлён таким отношением реб Довида и забыл все обиды.
Так себя вёл когда-то богач, обладатель каких-нибудь восьмидесяти тысяч рублей.
С тех пор реб Морейна в меня «влюбился». Действительно, между нами было нечто вроде любви. Каждую неделю мы должны были видеться. И за жизнь свою я немало провёл хороших часов у реб Довида.
Возле Кринков я нашёл ещё одного дорогого друга, будущего гебраиста и писателя, Иосифа Гибянского2, молодого человека моих лет, может, немного моложе. Был он зятем деревенского мельника, который ему дал пятьсот рублей приданого и пять лет содержания.
Гибянский стал женихом в пятнадцать лет. Тесть его раньше жил в Кринках, привёз жениха к себе на Песах. Гибянский прочёл проповедь в криникском шуле и отличился со своей проповедью не как юноша пятнадцати лет, а как еврей пятидесяти. Женился он в шестнадцать лет. Вскоре после этого тесть его арендовал водяную мельницу в деревне и переехал туда жить, взяв с собой на хлеба молодую пару.
Гибянский был известен как хороший гебраист, красиво пишущий на святом языке. За год до моего появления в Макаровцах реб Исроэль Салантер, приехав на отдых к своему зятю, реб Довиду Марейне, провёл у него в криникской усадьбе всё лето. Криникская учёная молодёжь – и Гибянский среди них - являлась на каждый обед к столу. Гибянский в то время писал в "Ха-Магид", который реб Исроэль Салантер читал за столом. Еврейский мир кипел от слов реб Исроэля…
С Гибянским я очень подружился и навещал его в деревне, а он меня – в усадьбе.
По правде говоря, я совсем не был расположен к торговле, как другие, кто стремился побольше заработать, иметь побольше дохода, выгоды, при этом льстить, хватать, надрываться, и т. п. вещи. Вообще-то корчма моя была очень хорошей, и с помощью лести я многого бы мог у Розенблюма добиться. Но я даже не старался приблизиться к нему и к помещице, чтобы им понравиться. Голова моя и душа стремились только к тому, чтобы найти способных, хороших, развитых людей, чтоб с ними общаться, проводя время в рассуждениях и спорах. В этом для меня было удовольствие.
Мне как-то не доставало жажды иметь как можно больше денег, когда человек не может без них жить, а имея их – получает всё. Обычно я довольствовался тем, что есть. Возможно, это большой недостаток, а возможно – большое достоинство. Возможно, что полагаясь только на деньги, я бы не имел ничего. Было много таких, кто предавался делу обогащения с большим рвеньем, но ничего не добивался. Кто знает, кто может сказать!
Реб Довид имел способного сына, я с ним тоже очень подружился и мы часто проводил время в мечтах и беседах… Я крепко взялся за чтение книг по Хаскале, для чего лишний раз ездил в Гродно, якобы для продажи масла и покупки сладкой водки, в действительности в расчёте купить там свежие книги по Хаскале или - если нельзя будет купить - почитать их. Ради одного дела не было нужды ездить так часто - можно было уезжать каждый раз на дольше.
Часто бывая в Гродно и имея там родню, я познакомился с некоей Хайче Гурвич, очень интересной женщиной, о которой стоит рассказать подробнее.
Прежде всего, она была сильной женщиной и в Гродно, на улице Скидлер, на её доме была табличка с надписью: «Дом Хайче Гурвич» - с фамилией её отца, а не мужа. На ней держался весь дом. Я его нашёл, явился и ей представился. Мы были не близкой, но всё же роднёй. Встретила она меня очень приветливо и, должен признаться, произвела на меня сильное впечатление.
В доме у неё часто бывали люди разных классов и возрастов. Молодые, зрелые и старые, купцы, подрядчики, адвокаты, доктора и просто умные люди. К ней приходили за советами насчёт торговли, семейных вопросов – насчёт всего. Собираясь явиться на суд, у неё спрашивали, как вести процесс, и она уже учила – как говорить и как себя вести. Самой ей также приходилось обращаться в учреждения. С ней даже юристы советовались в сложных случаях или о том, как написать хороший контракт между двумя компаньонами. Была она на редкость мудра – с трезвым умом и с чувством юмора, способная на хорошую шутку.
Она зарабатывала на призывах и на судебных делах – по четыре, пять тысяч рублей в год. Особенно большой она была филантропкой – например, ходила к полицмейстеру, к исправнику, к губернатору. Стремилась делать евреям добро и почти всегда добивалась своего. Одному совсем поможет в беде, другому – немножко, но с пустыми руками никого не отпустит. Хоть в чём-то старалась помочь.
Для неё «пойти к губернатору» было из лёгких дел, также и губернатор получал удовольствие от разговора с ней. Её острые шутки кололи его прямо под седьмоё ребро. И нельзя было не смеяться – этим блестящим, умным уколам.
Муж её тоже был вполне достойным, а также и учёным человеком, но неспособным от страха рта раскрыть в её обществе. Он просто боялся что-то сказать. Страх этот чувствовал не только один её муж, но и все, кто бывал в её доме - такими были острыми её ум и язык. А быть осмеянным женщиной – не слишком приятная вещь.
В первый раз я провёл у неё в гостях несколько часов. Ни с кем из присутствующих я знаком не был. Я присмотрелся к Хайче и её гостям, послушал её мудрые речи, оценил то, как она держится, как себя ведёт, и решил сидеть и молчать. Говорить должна она – поскольку очень умна.
Она меня познакомила с гостями и задержала подольше – до ухода остальных. Как видно хотела разобраться – что я за товар. Потом пригласила меня на обед. После обеда вышла со мной погулять. По дороге попросила рассказать о моих делах – где, так сказать, моё место в мире. К тому же – оказалась очень тёплой роднёй, интересуясь всеми подробностями. К примеру: еду я по делам в Гродно, привёз на продажу масло и сыр и закупил водку и другой товар. И в этом она может мне быть полезной, обо всём вместо меня позаботиться. Приехав, пусть я лучше хорошо проведу время, а дела мои уже будут улажены. Ей это ничего стоит: у неё повсюду адьютанты, которые тут же обо мне позаботятся.
Оказалось это не пустой болтовнёй, как я позже убедился. И понял, что до этого меня при продаже масла и покупке водки надували. Мне это ясно объяснила та же Хайче, найдя мне потом самых солидных торговцев маслом, которые бы меня не надували. За масло я взял более высокую цену, а водку она купила мне в другой дистиллярне, намного дешевле и лучшего качества. Одним словом, мне с ней повезло.
Дела мои она улаживала за один день, а оставшиеся два дня я большей частью проводил у неё в доме, в лучшем гродненском обществе. И таких поездок в Гродно я делал восемь в год. И каждая была – истинным наслаждением.
Император Александр Второй каждый год приезжал в Гродно на смотр. Гродненская площадь привлекала его своей величиной и красивым расположением на ней войска. Обычно летом со всего уезда съезжались деревенские жители, помещики и евреи, увидеть императора во время смотра и весь парад, который для него устраивали в Гродно. Я тоже приезжал ежегодно в Гродно в это время.
Император проводил в Гродно до полутора суток. В это время у Хайче никого не было. Каждый был занят парадом и императором. Но я к ней приходил и в это шумное время. Хайче тогда выходила редко на улицу: там была толкотня, а она это не терпела.
«Стоят, вытаращив глаза и смотрят», - морщилась она.
Однажды я стоял рядом с сидевшим на лошади императором в момент, когда мимо проходили войска. Прямо-таки стоял рядом с его лошадью и смотрел ему прямо в лицо. Смотреть хотелось пристально, внимательно и долго. Император был радостно оживлён, приятно было видеть его сильное тело; и когда он проезжал, я к нему совсем прибился - так хотелось к нему поближе находиться…
Помню, как однажды царь приехал в Гродно в половине второго ночи, а в семь утра уже отправился на смотр. В пять я вышел на улицу, по которой он должен был проехать. Император проехал в закрытой карете вместе с виленским губернатором Потаповым. Стоявшая там большая толпа стала кричать:
«Хотим тебя видеть, царь!» Генерал-губернатор открыл дверь кареты и объявил толпе:
«Император всю ночь не спал. Он хочет отдохнуть». Толпа, однако, его не слушала и продолжала кричать:
«Хотим тебя видеть, царь!» Тут уж сам царь открыл дверцу кареты и сказал:
«Господа, я не спал всю ночь. Дайте мне передохнуть. Со смотра я поеду медленно в открытой карете, и вы меня увидите».
Так и случилось: назад он ехал в открытой карете, медленным шагом, и все его видели. Я стоял у костёла, где царь потом поднялся на балкон, украшенный коврами и цветами. Рядом стоял польский декан, и царь, протянув ему руку, просил извинить, что не имеет времени посетить костёл. Он тут же сел в карету и таким же образом, шагом, проехал через весь город, до губернаторского дома. Готовились к посещению им русской церкви и синагоги, но кроме как на балконе костёла, он нигде не был. Поляки радовались хотя бы этому. Впечатление он всегда оставлял хорошее и сильное.
Александра Второго видел я несколько раз, и каждый раз, стоя возле него, я испытывал духовное наслаждение. К окружающей его публике он всегда относился добродушно. Был он высокий, широкий в плечах и красивый. У Николая, говорят, был очень сердитый взгляд. Дед Арон-Лейзер рассказывал, что раз был в Бриске, когда через него проезжал Николай. Собралась большая толпа. Все хотели увидеть царя, в том числе и дед.
Показался царь. Он стоял недалеко от деда, и взгляды их, деда и царя, встретились.
«От этого взгляда мне стало страшно, - поёжился дед, - я его навсегда запомнил»…
Приезд Александра Второго в Гродно был для евреев всегда праздником. Все мы радовались, и в день, когда он должен был появиться на улице, все бросали работу и гуляли весёлыми кампаниями по городу.

Глава 8
Разговор с Хайче о женской природе, об их обмороках и судорогах. – Макаровцы. – Русский и польский священники. – Наши беседы. – Чья религия выше? – Окружающие ешувники. – Грозные дни. – Ешувники берут зятька. – Покупка места в шуле.
Я рассказал Хайче, как жене моей однажды стало дурно при виде того, как я взял в субботу у христианина монету в сорок грошей голой рукой, а не через тряпочку, как делают все евреи в деревнях и местечках. В больших городах себя при этом ведут по-другому. Во всех ресторанах и пивных имеются железные и медные пластинки с нацарапанным именем хозяина, и все варшавские евреи, не способные обойтись в субботу без пива, покупают в четверг эти пластинки, которыми платят в субботу за пиво и вино. Понятно, что все евреи, торгующие спиртным, работали в субботу, как каторжные. Шутка ли – сколько выпивалось в субботу в Варшаве пива!
Лично я был против таких уступок, которые позволяли себе евреи. Известно, что запрет евреям прикасаться к деньгам – т.наз. «мукце» - существует ради духовности. Ведь без денег – никуда не двинуться, не купить и не продать. А тут – берёт еврей и делает себе из того же металла – меди или даже железа – своего рода кошерные деньги – и уже может всю субботу работать, как лошадь. Выходит – если твое имя нацарапано – то можно, а если царское – то нельзя.
Я об этом рассказал Хайче. Она мне ответила так:
«Милый юноша! Не верьте женщинам с их обмороками. Я расскажу вам, как я сама когда-то регулярно падала в обморок…. Чуть что – обморок. Стоит только не получить, чего мне хочется – падаю в обморок…»
Глянула с усмешкой и продолжала:
«Выросла я, милый юноша, без отца. К шестнадцати годам была очень красивой девушкой, считалась также и умной. Писала я тогда на древнееврейском и на русском, в то время, как еврейские девушки не способны были нацарапать ни одной буквы. Сидеть в девушках после шестнадцати лет было не принято, и я вышла замуж и приехала в небольшое местечко к свёкру, богатому еврею с пятидесятитысячным капиталом. Его единственный сын стал моим мужем. Свёкор хотел взять для своего сына жену из хорошей семьи, со всеми достоинствами, даже и без денег. И я оказалась подходящей партией. Приданого за мной дали всего триста рублей. Отец мой долго болел, пока не обеднел. Оставалось ещё после отца несколько тысяч рублей и много серебра, но у меня было ещё две сестры и брат, и маме ещё тоже было нужно, и когда заключили шидух, на который не потребовалось денег, я из своего приданого, состоявшего из тысячи рублей, взяла только триста, а остальное отдала сёстрам.
Когда я приехала в местечко на хлеба к свёкру, у меня потемнело в глазах. У свёкра был большой многоквартирный дом, но повсюду стояли простые деревянные белые скамейки и столы, ели из эмалированных мисок, грубых тарелок, железными ложками. Ели как раз хорошо, ни в чём недостатка не было, но всё по-простому. Так было в еде, так и во всём поведении. Чай пили из горшка, а что до самого чая – его в рот нельзя было взять.
Городской раввин был другом свёкра. Посетил нас в субботу во время «семи благословений»1. Я ему, видно, понравилась, и на следующую субботу он нас с мужем пригласил. Понравившись раввину, а потом и раввинше, я уже понравилась и всему местечку, и стала держаться с достоинством, гордо.
Я дала понять, что мне бы хотелось, чтобы постепенно у нас ели бы серебряными ложками, из красивых фаянсовых тарелок, вместо простых скамей были бы канапе и стулья – так, как у нас дома.
Хоть отец мой и обеднел, но ели у нас серебряными ложками. Я считала, что в доме моего свёкра, богатого еврея, должно быть ещё богаче. Я так любила дорогую мебель, красивые столовые приборы, зеркала на стенах, длинные мягкие дорожки под ногами… Но что поделаешь? Попросить свёкра украсить квартиру – невозможно. Старый уже еврей – кто может его переделать? Только раз я сказала ему, что не могу выдержать жить в такой грубой обстановке.
«Вы ведь богаты, так и живите, как богач. Я не могу есть из таких тарелок, такими ложками, не могу сидеть на жёстких простых скамьях. Я привыкла сидеть на мягких стульях и на канапе, как у моего отца…»
Свёкор ответил, что может дать мне в подарок, например, тысячу рублей, но изменить своё поведение – свойственное и его предкам, он не может… Как мы любим мебель моего отца, так и ему нравятся его простые столы и скамьи.
Тут-то я прибегла к своему женскому оружию – упала в обморок.…В доме поднялся шум, все смертельно испугались. В таком небольшом местечке все тут же сбежались мне на помощь.. . После того, как меня привели в чувство, свёкор спросил:
«Ну, скажи же мне, дочка, что ты хочешь, чтобы я тебе купил?»
Я тут же ожила и ответила:
«Дайте мне триста рублей, я поеду в Гродно, куплю мебель, столовые приборы и т.п. домашние вещи».
Но ничего не помогало – он не соглашался.
Так прошли ещё полгода. Свёкор и муж меня любили, но своего добиться у них мне не удавалось. Я снова стала падать в обморок….
И тут свёкор сдался – я своими обмороками добилась всего, чего хотела…
Но тут должна была быть мера, и я в своём торжестве об этом забыла. Помню, однажды мне стало плохо, и муж меня привёл в чувство. И я слышу, как он при этом говорит:
«Хайче, Хайче, придёт момент, что тебе станет плохо, а я тебя не приведу в чувство…»
А, а! – тут я действительно испугалась. Если так, но не стоит. Я тут же встала и сказала:
«Я здорова… Больше тебе не придётся меня оживлять».
Теперь Хайче смеялась над мужчинами, которых женщины водят за нос и добиваются у них всего на свете притворными обмороками. Мужчин она называла тряпками.
Мужчины, сидевшие у меня в комнате, смеялись, слушая мои рассказы жене об обмороках Хайче, и судя по её реакции, было похоже, что и она тоже прекратила этим заниматься…
Жилось мне тогда неплохо, зарабатывал я достаточно. Долгими зимними вечерами читал философские книги, к которым всегда имел большое влечение и на которые тратил много времени.
Жена моя желала бы, чтобы я больше крутился возле Розенблюма, от чего имел бы больше пользы. Но мне этого не хотелось. Не в моём характере было льстить. И мало ли что говорит женщина… Женщины бы весь мир проглотили. Одна хорошая книга была мне дороже всех розенблюмов со всеми их деньгами.
Каждый год я откладывал несколько сот рублей, и так себе продолжалась жизнь. Изредка я беседовал со своим соседом, польским ксёндзом, очень учёным и благочестивым христианином. Но много говорить он не любил.
Русский священник наоборот - был слишком прост: мало знал, но при этом имел больше сердца, и мы хорошо с ним ладили.
Он был высокий, толстый, здоровый и добродушный. Заезжал на тройке лошадей и сидел по несколько часов. Благочестия в нём было немного, и до небольших проступков он был большой охотник…
Польский ксёндз, со своей стороны, стращал меня, что не видать мне рая:
«Учти, Хацкель, что евреев в рай не пускают… Евреев там мучают…», - показывал он пальцем на небо.
«А ты почему уверен, что тебя в будущем мире любят?» – Спрашивал я его.
Так мы с ним препирались. Помню, как однажды он мне доказывал, что по части чудес Христос выше нашего Моше. Моше такого не мог делать, чтобы, как при посещении города Христом, встали все мертвецы на кладбище, похороненные сотни лет назад, и вышли бы ему навстречу2. Этого Моше не мог. Я ему на это ответил то, что учитель наш Саадия-гаон3 сказал где-то по другому проводу:
Когда, рассказывают, что кто-то выпил бочку воды в десять вёдер, а кто-то – целый колодец воды, третий – выпил целую реку, а четвёртый – море-океан, то спрашивается: кто здесь проявил больше чуда, и ответ должен быть, что все одинаково, потому что, если человек, который не в состоянии выпить больше стакана воды, выпил десять вёдер, это такое же чудо, как и выпить целое море-океан; ибо как невозможно выпить море, так же невозможно выпить и десять вёдер.
А разделить море может человек? А получить воду из скалы может человек? А накормить манной шестьдесят множеств евреев в пустыне может человек? И то и другое никто совершить не может.
Понятно, что мы не могли один другого победить. И как-то он спросил меня:
«Как вы можете говорить в своих молитвах: «Ты нас избрал из всех народов, любил нас и востребовал нас и возвысил нас над всеми языками" и т.п. – и как можете вы приписывать Господу такую мерзкую ложь? Вас убивают, режут, жгут, бесчестят, рвут на части и топчут ногами, а вы потом приходите к Богу с такой грубой ложью? Да это же бесстыдство!…"
«Панич, - ответил я ему, - если бы это было не так, то для чего бы вашему Христу было родиться среди евреев? Это же знак, что Господь избрал евреев из всех народов!…»
Это ему немножко поубавило куражу.
У соседей моих, ешувников, я считался за благородного. Я, например, мог учиться, на что они в большинстве были неспособны. И когда приходил по субботам к миньяну в Бялу-Козу к мельнику, меня просили стоять у Свитка Торы и раздавать приглашения. Ешувники не знали, что со мной делать, какое дать занятие. И решили собирать миньян к молитве у меня дома. И получилось так, что молящихся с каждой субботой становилось всё больше. И чем дальше, стало приходить отовсюду всё больше и больше ешувников.
Для общества у меня оказалось совсем особое достоинство: я подписался на «Ха-Мелиц»4 и «Ха-Маггид» 5. Это был источник новостей, в которых общество так нуждалось. Со временем мои ешувники стали большими «политиканами», жадно набрасываясь на газеты и делились друг с другом, как лакомым куском.
Розенблюм, со своей стороны, получал варшавскую ежедневную газету, и я, таким образом, мог им, со слов Розенблюма, дать ещё и устное дополнение к новостям и политике, так, что они могли в политике заткнуть за пояс Бисмарка. А что со мной было в семидесятом году, во время франко-прусской войны! Толклись, как в улье, все страшно озабоченные. Даже и среди недели приходили за новостями. Не шутка - еврейские новости!
За неделю до Рош-ха-Шана я уже стал собираться к отъезду с женой, детьми и со всем добром в Кринки. Благодаря субботе получалось три дня праздника. Роземблюм уезжал на Рош-ха-Шана и Йом-Киппур в Варшаву и распорядился приготовить для меня в поместье два больших фургона с парой лошадей каждый.
На Рош-ха-Шана ешувники приготовились ехать всем обществом в город, со столовыми приборами и с посудой. В деревне не осталось ни одного еврея. Ешувник мог быть болен, жена – на сносях, и всё равно ехали. Ехали с младенцами, с малыми детьми, с больными и слабыми. Собрать в деревне в тот период миньян никогда не удавалось. В Судный день каждый еврей должен был явиться в шуль.
По мере приближения Рош-ха-Шана мужчины ехали с жёнами в город за одеждой для себя и детей. Что касается взрослых, на выданье девушек - тут уж наряды готовились со всем шиком. Богатые ешувники привозили к себе портного с помощником и держали по месяцу. После этого являлись в город на Рош-ха-Шана и разгуливали в новых, шелестящих нарядах.
Горожане приближали к себе ешувников, их жалеля: бедняги живут целый год в деревне среди гоев, без бет-мидраша, без бани и без миквы…
Ешувники держались на Рош-ха-Шана широко, получая особое удовольствие от общения с городскими. Шидухим в большинстве заключались на Рош-ха-Шана. Обедневшие, разорившиеся горожане роднились с состоятельными ешувниками, всегда имевшими свой кусок хлеба. Пусть они жили просто, но хлеба хватало почти у всех; что говорить – жизнь у богатых ешувников очень хорошая.
В те времена ешувники брали обычно своим зятьям учителей. Они просили в городе своих родственников и хороших знакомых найти их дочерям жениха из числа учащихся бет-мидрашей, приезжавших по большей части учиться из других городов, как я уже описывал раньше. Их тогда хватали, как воду после замеса мацового теста. Настоящая ярмарка женихов бывала в период Грозных дней. Перед Рош-ха-Шана каждый ешувник выбирал себе учащегося - в зависимости от своего положения – сколько он может дать приданого – и в большинстве случаев на Рош-ха-Шана заключался договор с молодым человеком, родители которого жили в другом месте. Молодой человек с невестой не смели сказать друг с другом слова. Горящими, тайными взглядами обменивались издалека, и только сердце стучало, стучало, стучало…
После Рош-ха-Шана писал молодой холостяк родителям, что он понравился ешувнику, уважаемому хозяину или богачу, который его берёт в зятья. Тут же приходило от родителей согласие на шидух, и тут же писались «условия». Если родители паренька могли, то приезжали на подпись «условий», а нет – обходились без них…
У таких учащихся случалось, что были они не такими уж знатоками. Один приглянулся своим видом, другой – языком. И, явившись к тестю в посёлок на хлеба, такой "учащийся" получал со своей женой отдельную комнату и «учился», напевая красивые мелодии. Иной раз он совсем не заглядывал в книгу, а пел из Гемары наизусть, и тесть с тёщей получали удовольствие…
Ничто не могло сравниться с их радостью. Они глубоко верили, что благодаря учёному зятю они будут иметь вечный рай. Понятно, что случалось это, в основном, с бедными ешувниками.
Первый год молодчик проводил, не шевельнув пальцем. Кушал самое лучшее и самое вкусное и напевал из Гемары.
Проходило немножко времени, и зятёк заявлял, что ему нужно другую Гемару – эту он уже изучил. Тесть доставал у богатых ешувников Гемару - богатые ешувники почти все имели комплекты Талмуда – и тесть радовался. Вскорости зять опять говорил тестю, что он выучил и этот трактат и желает следующий. Тесть доставал с большой радостью новый трактат и, довольный больше прежнего, приносил зятю.
Молодые люди ходили по дому, гордо глядя на всех, - и надо признаться, что даже крестьяне, заходившие в корчму выпить водки, также имели почтение к этим молодым хозяйчикам.
«Учёные люди!…», - почтительно бормотали они.
Ешувники также охотно роднились с другими ешувниками, своими соседями, когда девочка и мальчик друг друга знали. Для мальчика они даже держали меламедов. Девочку не учили совсем. Иной раз несколько ешувников брали вместе меламеда для мальчиков; учились у одного из ешувников. Этот ешувник меламеда кормил, а за остальных мальчиков меламед брал плату. Платили меламеду обычно тридцать, сорок рублей за срок. Пятьдесят рублей за срок – было уже огромной суммой.
Деревенские меламеды, однако, в большинстве учить не умели, и мальчики-ешувники выходили невеждами.
Богатые ешувники брали для своих зятьёв, действительно, больших знатоков. Деньгами всё можно доказать6. В николаевские времена вообще было мало ешувников, и приличные евреи, уж конечно, не хотели ими становиться. Они это считали чем-то недостойным. Евреи признавали только аренду постоялых дворов или усадеб.
После польского восстания, однако, когда многие евреи поселились в польских имениях и лесах, благородные, родовитые евреи стали арендовать постоялые дворы и усадьбы у помещиков-евреев. Тогда вся еврейская аристократия ринулась в деревни, и дочки ешувников разоделись с большим шиком. И сразу же исчезло или сильно уменьшилось дурное мнение о ешувниках как о невеждах, что осталось до нашего времени. Ешувники шестидесятых годов учили уже своих девочек, как мальчиков и держали выдающихся меламедов.
И как раз в это время я держал Макаровцы. Это уже был седьмой, восьмой год после польского восстания. Почти самые достойные, утончённые и богатые евреи селились в деревнях. В моё время ешувники уже были в большом почёте. Ездили в город на Рош-ха-Шана с большой помпой, а места их в шулях и бет-мидрашах были из самых лучших.
Перед Рош-ха-Шана я поехал покупать места. В кринковском шуле было весьма замечательное место - у самого арон-кодеш, где всегда и везде стоит раввин.
Я приобрёл место и почувствовал себя среди благородных, возвысился. Но большинство ешувников, как сказано, имели «достойные» места, и я не знаю, наслаждался ли я больше, чем они…
Соперничество из-за почёта было очень сильным.

Глава 5
1 Мера площади в 0,4 га.
2 Псевдоним Нахума-Меира Шайкевича (1849-1906), автора бульварных романов на идиш.

Глава 7
1 Стержень от задней части повозки, вставляемый в ось передка и позволяющий передку, вращаясь на этом стержне, производить повороты.
2 1832-1910.

Глава 8
1 Давид Ассаф, переводчик книги на иврит, в этом месте замечает: "Ошибка. Имеются в виду семь благословений, которые читаются в конце семи праздничных свадебных дней - тех же благословений, которые читаются во время церемонии бракосочетания".
2 Д.Ассаф, переводчик книги на иврит, сделал в этом месте примечание: "Чудо такое в Новом Завете не упомянуто и его источник - в народной традиции, основанной на эпизоде воскресения из мёртвых после распятия Иисуса (Евангелие от Матфея, 27, 52-53).
3Саадия бен-Йосеф (882-942), по прозвищу "Гаон", т.е., мудрец - крупнейший галахический авторитет, основоположник раввинистической литературы и еврейской рационалистической философии, жил в Египте, Эрец-Исраэль и Вавилонии. Д.Ассаф сомневается в том, что приведённое Котиком рассуждение действительно принадлежит Саадии.
4 "Заступник» - газета на иврите, выходившая в Одессе и Петербурге в 1860-1904 гг.
5 "Проповедник" - ежедневная газета на иврите, выходила в г. Лыке (Пруссия, ныне Элк, Польша), Берлине и Кракове в 1856-1903 г
6 По смыслу здесь больше подошло бы: «За деньги всё можно получить», но жаль упускать использованный автором славянизм, глагол «докажен».

Мои воспоминания.Том I



Мои воспоминания.Том II



Наши партнеры

Виртуальное путешествие по всему городу Кобрину